Чикита - Антонио Орландо Родригес

потом она узнала, что все аристократы и эстеты предпочитают сохранять верность свету свечей. Каролина не признавала и телефон, поскольку, в ее представлении, отвечать на звонки полагалось прислуге. Телефон как модная и дорогая новинка у нее, конечно, имелся, но пользовалась она им редко, общаясь с друзьями посредством записок, посланных с кучером.

На людях Отеро всегда появлялась в дорогих нарядах от Ворта и мадам Пакен, но дома любила небрежность, забывала о каблуках и корсетах и расхаживала простоволосой, в пеньюаре и шлепанцах. Все утро спала, а пробудившись, неизменно выпивала рюмочку анисовки и раскладывала пасьянс.

Каролине втемяшилось, что Тулуз-Лотрек будет счастлив написать портрет Чикиты, и очень скоро она привезла подругу в его студию. Художник, сидевший в инвалидном кресле, встретил их в скверном настроении. От него несло спиртным. Он накладывал последние мазки на холст, изображавший Мессалину, и вскоре выяснилось, что, кроме малого роста, у них с Чикитой нет ничего общего. Словом, Тулуз-Лотрек повел себя столь грубо и высокомерно, что визит продлился недолго.

— Не суди его строго, — оправдывала приятеля Отеро. — Он только что вышел из сумасшедшего дома и утратил joie de vivre[98],— по мнению куртизанки, все несчастья низкорослого художника происходили от безумной любви к жестокосердной танцовщице Луизе Вебер, более известной под прозвищем Ла Гулю — «Обжора».

Эта бабенка, в юности работавшая прачкой и натурщицей, стала королевой «Мулен Руж», потому что умела плясать канкан бесстыже, как никто: она высоко задирала ноги в черных чулках, и зрители прекрасно видели все, что находилось у нее под юбками. Тулуз-Лотрек написал несколько ее портретов, влюбился без памяти и терпеливо сносил все ее насмешки. К несчастью, Обжору привлекали больше дамы, чем господа. Однако это не помешало ей в один прекрасный день забеременеть, после чего она была вынуждена покинуть кабаре и оставить карьеру танцовщицы. После родов никто не брал ее на работу.

Ла Гулю с горя запила, вконец отощала и нанялась в захудалый цирк, где ее выставляли в клетке, словно дикого зверя. Всякий раз, когда зрители кидали монетку в жестяное блюдце, она задирала ногу, как в лучшие времена в «Мулен Руж». Дабы избавить ее от таких унижений, Тулуз-Лотрек предложил ей руку и сердце, но она ответила, что предпочитает нынешнее жалкое существование супружеству с недомужчиной. Тогда художнику оставалось только ярко разукрасить стены фургончика, в котором она следовала за цирком по городам и весям. После такой любовной истории как не ожесточиться?

Чтобы сгладить дурное впечатление, Отеро отвезла Чикиту в Нейи, пригород Парижа. Там в особняке под названием «Павильон муз» обитал граф Робер де Монтескью, которого Каролина представила как «прекрасного писателя, самого изысканного человека во Франции и апостола бонвиванов».

Граф счел Эспиридиону Сенду simplement charmeuse[99] и тут же позвал Габриеля Итурри, своего секретаря и любовника, аргентинца по происхождению, с ней познакомиться. Чикита была приятно удивлена, узнав, что Монтескью очень дружен с Сарой Бернар, а все, в свою очередь, удивились тому, что и она не понаслышке знакома с Божественной.

— Она сейчас репетирует «Орленка», новую пьесу, написанную нашим дорогим Ростаном специально для нее, и ужас как нервничает, — сообщил граф.

— И неудивительно! — заметил аргентинец, поглаживая породистого кота, устроившегося у него на коленях. — Ей предстоит сыграть герцога Рейхштадтского, сына Наполеона.

— Только не это! Опять мужчину?! — вырвалось у Отеро.

Мужчины многозначительно кивнули, и Монтескью посетовал, что Бернар в последнее время слишком уж пристрастилась в мужским ролям.

— В прошлом году был Гамлет, а раньше — Лоренцаччо у Мюссе, — припомнил он колко. — Она утверждает, что больше не пишут хороших женских ролей, но если так будет продолжаться, люди подумают, что она амфибия.

Все расхохотались, кроме Чикиты, не уловившей суть шутки, и Итурри, перейдя на испанский, объяснил ей:

— Так тут называют трибад.

— Ах вот оно что! — воскликнула Чикита и тут же поинтересовалась: — А она разве трибада?

— Это, дорогуша, что называется, une bonne question[100],— ответил Монтескью, прикрыл глаза и поправил цветок в петлице. — Сара пару раз попробовала, но это не любимое ее амплуа. Разумеется, в последнее время лесбиянки в моде, и все больше женщин примеряют золотые крепиды Сафо — от благородных девиц до кокоток.

— Не говорите за всех, — возразила «андалузка». — Признаюсь, и я вкушала этот плод, но нашла его пресным и более к нему не прикасаюсь.

— Мы прекрасно знаем, что вы ничего не забыли на острове Лесбос, — успокоил ее аристократ. — Я, скорее, имел в виду Вальтесс де ла Бинь, Мими д’Алансон, Лину Кавальери…

— Ах, замолчите! — наигранно простонала Отеро и зажала ладонями уши. — А то от следующего имени у меня, чего доброго, разыграется мигрень!

Итурри взял беседу на себя и принялся перечислять свежие сплетни. Начал он с того, что на Монпарнасе открылось некое элегантное закрытое заведение, где господа за кругленькую сумму получают возможность наблюдать любовные игры юных девиц с крупными псами и обезьянами. И кто же числится среди первых клиентов? Месье Эдвардс, газетный магнат.

— Гадкий тип! — фыркнула Отеро. — Недавно мы случайно столкнулись в «Ритце». Сперва он битый час бубнил про необходимое отделение Церкви от государства, а потом не постеснялся пригласить меня к себе. Хотел, чтобы я у него на глазах испражнилась на блюдо, а он бы съел получившееся золотой вилкой!

— Но, та belle[101],— несколько раздраженно сказал Монтескью, — всем известно, что Альфред Эдвардс знатный копрофаг.

— Кто?! — удивилась «андалузка».

— Буквально: говноед, — для быстроты пояснил Итурри и перешел к прочим сплетням.

Бони де Кастеллан так устал от своей американской благоверной, что каждому встречному и поперечному рассказывает, будто их супружеская спальня — «камера пыток». Каков парадокс! Мужчину, столь преданного красоте, капризы судьбы вынуждают жить с уродливой миллионершей.

А вот какая незадача приключилась с Жаном Лорреном, писателем, который подводит глаза тушью, чтобы казались глубже и таинственнее, и при всяком удобном случае поливает Отеро грязью в своих очерках: этот недоумок пригласил перекусить водопроводчика — грубого, но suprêment beau[102],— который делал какие-то починки у него дома. И накормил начиненными эфиром пирожными, чтобы отупить беднягу и насладиться его причиндалами. Но когда он уже спустил с водопроводчика брюки и увлеченно облизывал то самое, работяга очнулся и в бешенстве едва Лоррена не задушил. В тот же вечер писатель был зван на вечер оперы у виконтессы Трепен и, чтобы скрыть следы ручищ водопроводчика на шее, от кадыка до ключиц укутался в алый бархатный шарф, да еще убедил всех, будто это