ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы. - К. Александров

Когда они были, по мнению Курочкина, достаточно подготовлены, их посадили на две недели усиленного питания, ибо царивший уже в это время в Ленинграде страшный голод, несмотря на то что в школе они получали лучший продовольственный паек, придал им такой истощенный внешний вид, который не мог бы не броситься в глаза в Эстонии, где продовольствия было вдоволь и люди в массе своей выглядели упитанно. В конце концов, их прилично одели и в начале декабря сбросили с самолета в районе Кингисеппа. Парашюты девушки по инструкции зарыли в снег, а сами пошли пешком в Нарву, куда и прибыли благополучно. Отсюда они должны были ехать поездом сначала в город Еви, а оттуда в Ревель. На вокзале в Нарве их арестовали эстонцы, очевидно, привлеченные их разговором по-русски. Я, конечно, не поверил их рассказу в части, касавшейся Нарвы. Несомненно, что в Нарве они должны были иметь явку и пароль к этой явке. Я долго и упорно допрашивал девушек и по одиночке и вместе, лишал их временами пищи и сна или воды, но обе обладали исключительно твердым характером и ничего не говорили. Несколько раз я предупреждал их, что мне придется предать их военному суду, который приговорит их к смерти, и старался доказать им, как это будет печально, ибо они еще молоды и будущее их может быть хорошим, но и это не помогало.

Наконец я затребовал опытную агентку из штаба 18-й армии, которую снабдил подходящей легендой и посадил в камеру, рядом с ними. Агентка познакомилась с девушками при выходе на прогулку и, быстро войдя к ним в доверие, установила, что посланы они были именно в Нарву, к резиденту с радиостанцией, проживавшему в рабочих казармах фабрики Кренхольма. Я немедленно с помощью чинов ГФП оцепил указанный дом и арестовал резидента с радиоаппаратом. Он оказался старым эстонским коммунистом, долго жившим в России. Роль его была небольшая, и знал он очень мало, почему был мне неинтересен, и я очень быстро передал его военному суду. Девушки очень огорчились, когда, вызвав их в последний раз, я сообщил все, что узнал, и указал им, что чистосердечное признание вовремя облегчило бы их положение. Мое предложение работать в немецкой разведке они отвергли с негодованием. Преданные и осужденные военным судом, они умерли очень храбро, с криком: «Да здравствует Сталин! Смерть фашистам!»

Вернувшись к себе в Глинки, я застал там одного знакомого мне по Риге переводчика, о котором слышал уже несколько раз в штабе соседней дивизии. Он рассказал мне, что, как только попал с немецкой частью в Россию, ему стало очень противно немецкое общество, и он, подобрав себе из военнопленных группу человек в пять, предложил своему начальству заняться чисто военной разведкой. Несколько раз, переодевшись в красноармейскую форму, ходил он через фронт и рассказал мне много интересного: солдаты за Сталина драться не хотели, но боялись немецкого плена, общей мечтой было, прогнав из России немцев, перебить и сталинцев и коммунистов, установить в стране свободный политический режим, а главное — уничтожить колхозы. Познакомил он меня также со своим товарищем, бывшим военнопленным по имени Миша[569]. Миша был парень лет двадцати шести, очень красивый и интеллигентный. Родители его были раскулачены и сосланы в Сибирь. Он несколько раз поступал в высшие технические училища и блестяще учился, но всякий раз как только выяснялось, кто были его родители, его выгоняли. Миша со слезами на глазах говорил, что ни за что не пошел бы воевать вместе с немцами, если бы видел хоть малейшую возможность жить в России для себя и для десятков миллионов других.

Мы с грустью попрощались друг с другом, и я с завистью смотрел на уезжавших в легких санках друзей. Мне тоже было бы приятней быть на фронте и честно воевать, но судьба моя сложилась иначе. Я встретился с Ш.[570] в апреле 1945 года в Хойберге[571], куда он прибыл немного раньше меня. Ш. был уже майором и имел много орденов. Он был убит в начале мая советскими парашютистами в Чехии. Миша погиб в 1943 году при отступлении власовской армии.

Русские агенты, завербованные Абвером

Агенты все без исключения были добровольцы и могли в любой момент отказаться от работы, причем в этом случае им обеспечивали хорошие места в тылу. Исключение составляли только агенты, отказавшиеся от работы в последнюю минуту, т. е. получившие задание и не выполнившие его. Таких отправляли до конца войны в специальные лагеря около Кёнигсберга, которые назывались «лагерями для знающих секретные вещи» и в которых с заключенными очень хорошо обращались: получали они военный паек, много папирос, и при лагере имелась хорошая библиотека; жили заключенные по три-четыре человека в одной комнате и имели возможность гулять в саду, который, правда, был разделен по квадратам высоким забором. Самоубийства в этих лагерях были редким явлением. Довольно часто в них попадали и немцы. В 1945 году всех заключенных успели выпустить на свободу до приезда гестаповцев, желавших во что бы то ни стало расстрелять последних при приближении советских войск.

Я стал знакомиться с нашими агентами и проводить у них вечера. Кормили агентов совершенно исключительно, исполняя в этом отношении все их желания; папирос и водки тоже выдавали много, но, конечно, следили, чтобы они не очень напивались. В отдельном доме жили несколько девушек-агенток, которым было вменено в обязанности по вечерам развлекать агентов-мужчин (половые сношения были запрещены) и вместе с тем узнавать тайные их помыслы, конечно, насколько это им удавалось. Внутренним начальником у агентов был русский литовец, человек лет сорока пяти, толстый и хитрый, давно служивший в немецкой разведке.

Я был заинтересован, главным образом, узнать, что именно побуждало этих людей идти на такое опасное дело, и притом совершенно добровольно. Через несколько дней, когда мы привыкли друг к другу, я смог сделать следующие выводы: большинство из них шло в разведчики из желания отомстить; эти опять разделялись на две группы людей: первые — и их было большинство — потеряли родственников, дом, положение, друзей; их зацепило НКВД, а раз пострадавши, они по существующим неписаным законам этого органа не имели никакой надежды опять вырваться и стать полноправными людьми. Обещаниям власти, что на войне они смогут искупить свою вину, которой они за собой не чувствовали, они не верили. В начале войны эти люди были мобилизованы, в большинстве своем попадали в специальные части, из которых при первом же случае перебегали к немцам, надеясь, что смогут вместе с ними свергнуть владычество Сталина. Понимая всю ужасную и преступную политику Гитлера, они все же верили, что немцы опомнятся. «Ведь не такие же они все-таки дураки», — говорили они. Помимо этого, переходя фронт на советскую сторону, они смутно надеялись найти в России какие-то перемены к лучшему. Это были вообще люди, близкие к отчаянию и старающиеся забыться на опасном деле. Их часто мучил вопрос, правильно ли они поступают. Разведчики эти давали очень большой процент потерь, ибо нервы у них были истрепаны и жизнью они не особенно дорожили. По нашей статистике, из десяти человек, посланных через фронт, восемь погибало.

Вторая группа состояла из лиц, обиженных почему-либо начальством. Иногда эти обиды были совсем пустяшными. Долго не раздумывая, они, пустив предварительно из куста пулю в обидчика, бежали к немцам. Над переходом фронта они тоже много не думали, а работали хорошо и охотно. Некоторые попадали к немцам просто потому, что хотели уйти из советской действительности, а в разведку поступали случайно, не зная вначале, в чем будет состоять их работа. Были и просто любители опасной жизни, которые ценили время, выпадающее на их долю между двумя заданиями, когда они могли многое себе позволить. Наконец, были и такие, и их было меньшинство, которые, перейдя фронт три обязательных раза, уходили потом, согласно условию, на покой. Таким предоставляли все возможности хорошо устроиться в глубоком тылу. В большинстве своем это были люди в возрасте между тридцатью и сорока годами, смелые, но не любившие зря рисковать жизнью. Но все разведчики, представители всех абсолютно групп, ненавидели советский режим и мечтали о свержении советской власти. Приблизительно 80 % из всех категорий после трехчетырех заданий не могли больше работать: нервы их не выдерживали, их отправляли лечиться в Германию, а после лечения хорошо устраивали в тылу. Десять процентов нервно заболевало на всю жизнь.

Вскоре меня перевели стажировать во второй отдел, занимавшийся саботажем и убийствами на вражеской территории. В немецкой разведке по традиции, установившейся еще при полковнике Николаи[572], этот вид разведки не пользовался популярностью, поэтому, быстро и поверхностно изучив разные способы подрывной деятельности, я был переведен в отряд ГФП. Здесь меня ознакомили с научными методами ведения следствия, умением обыскивать людей и квартиры, а затем поручили старому и опытному криминалисту обучить меня простейшим приемам криминальной полиции, как-то: начаткам дактилоскопии, умению разбирать и классифицировать фотокарточки и быстро запоминать различные лица на них, некоторым приемам грима, а уже под конец обучения доктор-специалист учил меня простейшим приемам легальной медицины и умению обращаться с ядами. Этим мое техническое образование закончилось, и майор решил послать меня познакомиться на месте с разными отрядами разведчиков и их начальниками, так как предполагалось, что я стану их инспектором, то есть буду проверять их работу.