ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы. - К. Александров

В декабре наши агенты задержали одну девушку двадцати пяти лет по имени Тося[586]. Установить, что она была действительно советской агенткой, нам не удалось, и она жила у нас на другой половине дома вместе с другими агентками. Она рассказывала нам, что была дочерью врача из Ленинграда, окончила десятилетку, затем сначала училась на медицинском факультете, а потом перешла в Высший институт физической культуры имени Лесгафта. Уехав на лето в Лугу, она была захвачена там немецким наступлением и осталась в оккупированной области. Единственное, что было достоверно, — это что она знала кое-что в медицине и прекрасно владела всеми видами спорта. В феврале она вдруг исчезла, а ночью меня и Клейста разбудил испуганный майор и сообщил, что ему только что звонили из штаба 1с корпуса, потому что ими совершенно случайно была задержана Тося, искавшая ночлега. Приведенная в комендатуру Тося без всякого принуждения рассказала (она была, по словам зондерфюрера, в истерическом состоянии), что она отравила двух немецких офицеров разведки в Сиверской. Мы вспомнили, что, действительно, накануне, часа в четыре дня, Тося принесла нам чай, разлила его в стаканы и поставила на стол, после чего немедленно вышла, и с тех пор ее никто не видел. В тот же момент майор прислал за нами, и, не выпив чаю, мы пошли к нему, а денщик, видя, что чай остыл, вылил его и стаканы вымыл. Оказалось, что в этот-то чай Тося и подмешала отраву.

При последующих долгих допросах Тося призналась, что была послана к нам именно с заданием отравить меня и Клейста, но, узнав нас лично и наблюдая за окружающими немцами, она убедилась, что все мы далеко не такие звери, как о том говорила советская пропаганда, а потому и медлила с выполнением задания. Тогда она получила предостережение с угрозой, что если она не выполнит поручения в самый короткий срок, то нам сообщат, кто она в самом деле. Подав нам отравленный чай, Тося надела лыжный костюм, взяла лыжи и направилась в [сторону] села Шапки[587], думая, что там легче пройти через фронт, но сильная усталость заставила ее искать ночлега в одной из деревушек недалеко от линии фронта, где она и была арестована. Приговоренная к смерти, Тося умерла очень храбро.

Вместе с Тосей и другими агентками в нашем доме жила также девушка двадцати двух лет, очень хорошенькая и хитрая блондинка. Галя[588] была дочерью полковника войск НКВД, и все ее родственники служили там же. Девушка эта отличалась редкой жестокостью и бессердечием, любила сильные ощущения и неоднократно просила нас показать ей расстрелы, уверяя, что ее дядя несколько раз водил ее на такие зрелища. Ей также доставляло удовольствие доносить на других агентов и агенток, причем она умела раскопать о них такие вещи, что нам приходилось только удивляться. Бездействие ее угнетало, она жаловалась на скуку, но давать ей работу мы опасались и в конце концов передали ее нарвскому отделению СД, где она пришлась к месту и где, говорила она мне при встречах, ей тоже очень нравилось, потому что «похоже на НКВД». В Россию она не боялась вернуться ни при каких обстоятельствах, так как была убеждена, что ее родственники и отец выручат ее из любого положения и покроют все ее похождения.

С начала января 1942 года к нам стали приводить все больше и больше мальчиков и девочек в возрасте двенадцати-четырнадцати лет, посылаемых через фронт советской разведкой. Некоторые из них имели при себе шифрованные записки, другие несли тол, части радиоаппаратов и т. д. Встретив ласку и хорошее к себе отношение, дети эти охотно рассказывали о своей жизни. Многие ребята потеряли родителей (часто от бомбежки) и, сделавшись беспризорными, бродили по страшным и голодным улицам Ленинграда. Сначала милиция их не трогала, но с декабря 1941 года детей стали хватать и сажать в особые дома, куда периодически являлись офицеры разведки (к сожалению, дети не могли объяснить, к какой разведке они принадлежали) и отбирать для себя наиболее подходящих, то есть наиболее смышленых и менее истощенных питомцев этих домов, которых они помещали в особое здание, где подкармливали недели две, а затем, объяснив детям, что они должны были делать, отвозили на фронт и посылали на немецкую сторону ночью. В немецком тылу дети должны были, спрятав багаж в лесу, отправиться в определенную деревню и там ждать, пока за ними придут и скажут условленный пароль. Следуя указаниям этих детей-агентов, мы часто находили принесенный ими багаж, но сколько [мы] ни устраивали засад, нам ни разу не удалось поймать лицо, которое должно было детей принять.

Немецкий Абвер был очень озабочен судьбой этих детей; [только за] январь 1942 года было задержано более тридцати человек, и так как ни под какие законы они не подходили, то Абверу пришлось запросить высшее начальство о том, что мы должны с ними делать. Ответ адмирала Канариса[589] пришел быстро и [предписывал] немедленно устроить специальный детский дом около Пскова, в котором содержать детей (мальчиков отдельно от девочек во избежание могущего быть разврата), пригласить к ним учителей, кормить за счет Абвера, а одевать на средства и помощь окрестных жителей. В конце февраля 1942 года засылка детей-агентов прекратилась так же внезапно, как и началась. О дальнейшей судьбе этого специального интерната для детей я больше ничего не слышал.

Церковь и местное население

В январе 1942 года мне выдали настоящее удостоверение от ОКВ на звание разведчика-офицера. С ним я имел право ходить в штатском, ездить на любом поезде, производить аресты и требовать для этого от местного начальства солдат, не объясняя им причин требования. Вообще это удостоверение давало мне много преимуществ и означало большое повышение по службе. Орденов в то время русским еще не давали.

В это время я часто ездил по разным делам в Нарву и встречался там со многими русскими семьями. Отношение эстонцев к нам значительно переменилось к лучшему, но советских агентов в Нарве было по-прежнему очень много. В эти дни произошел случай, произведший огромное впечатление на население Нарвы: было арестовано и расстреляно по приговору военного суда десять докторов и старших сестер [из числа] (немцев), работавших в главном лазарете, за продажу по спекулятивным ценам продовольствия и медикаментов. Население было удовлетворено тем, что немцы безжалостны не только к чужим, но и своим проступков не спускают; авторитет немцев после этого случая поднялся.

Начиная с Рождества, майор, Клейст и Бер носились с мыслью организовать какое-нибудь подобие русского центрального самоуправления на весь район 18-й армии, надеясь в дальнейшем передать ему все гражданское управление. Хотя меня и не посвящали в эти проекты, я знал, что высшие офицеры штаба относились к нему очень одобрительно. Бер подобрал уже подходящих людей, и я занялся их проверкой, когда пришел грозный приказ ОКВ, запрещавший даже думать и мечтать о каком бы то ни было русском самоуправлении.

Население нашего района было очень религиозно и во многих деревнях само восстановило церкви. Во всем районе при занятии его немцами не было ни одного не разрушенного большевиками храма. Священников было на весь район только два. Один из них, скрывавшийся во время советской власти восьмидесятилетний старик, теперь безостановочно ездил по деревням, где отпевал, крестил и женил людей, причем совершал все эти требы (в большем числе случаев) над десяти-, пятнадцатилетними детьми, давно жившими вместе супругами и Бог знает сколько лет пролежавшими в земле покойниками (впрочем, последних было достаточно и только что умерших: зима в этом году была лютая). Многие считали этого старичка святым. Другой священник жил подолгу на одном месте и был прохвост: брал с населения больше за выполнение треб, а не могущим платить отказывал. Оба священника получали военный паек.

Поведение второго вызывало ропот населения и очень не нравилось мне. Поэтому, не будучи духовным лицом, я все же вызвал его к себе, указав на неподобающую его сану жадность, дал понять, какие печальные последствия могут иметь место, если он не поймет, что ему нужно делать, и если наше заключение будет окончательно принято. Внушение мое, очевидно, имело действие, ибо поп быстро исправился и стал требовать значительно меньшую мзду за услуги, оказываемые населению. Я был рад этому, так как было бы неприятно отправлять духовное лицо на каторжные работы. Убедившись, что двух священников для нашего района недостаточно, я просил майора разрешить мне в частном порядке пригласить таковых из Нарвы, где их было больше тридцати человек. Майор согласился, но не очень охотно: он не любил духовенства вообще. При очередной поездке в Нарву я посетил несколько духовных лиц, предложив им переехать для работы в наш район, но должен сознаться, что все они — и священники, и дьяконы — проявили интерес только к материальной стороне моего предложения, и все, поломавшись более или менее продолжительное время, в конце концов ехать к нам отказались, выставив разные мотивы. Это так возмутило меня, что я даже пожалел, что действовал в частном порядке, что избавило их от обычных в таких случаях печальных последствий.