Россия 1917 года в эго-документах - Коллектив авторов

Люди истерзаны, продовольствия нет, цынга, ревматизм, холодные

сырые окопы сделали свое дело. Солдаты чувствуют себя обездоленными, покинутыми, обозлены, что

никто не приходит им на подмогу, что здоровые лоботрясы «заседают» и бесчинствуют в Москве и

Петрограде, а требуют «всего» только от фронтовых, которым и самим «жрать» нечего и лошадей

нечем кормить. Фуража совсем нет. Лошади это – обтянутые кожей скелеты на четырех палочках.

И вот поди же [1504], есть солдаты, кот[орые] [1505] кормят их из своего голодного пайка. «Лошадь, говорят [1506], бессловесная, она [1507] ни в чем не виновата». Самое ужасное, что [1508] в армии дух

упал. Это страшнее цынги, по мнению Жд[ан-]П[ушкина].

– Что же с нами будет, сказала я.

– Если не случится чуда, то Россия, подобно Турции, будет разделена на сферы влияния…

– То есть?

– То есть: немецкая, английская, японская, французская – угрюмо пояснил Жд[ан-]П[ушкин].

Нечего сказать – утешил…

Но в самой, в самой глубине души – я все-таки не верю, что мы так уж совсем пропали. Польша и

та не «згинела»… (253) Не сгинем и мы… Бог не попустит… Ведь мы же еще и не жили! Все только

собирались… [1509]

[***]

Белые столбы

Четверг, 1 июня

…Переехали на новую дачу. По нынешним временам, это подвиг. Две недели собирались. Из

старой прислуги с нами одна няня – Феклуша (254), тоже уже «тронутая» пропагандой и возмущенная, что муж ее не «бегит» от немцев (он в плену). Из [1510] двух [1511] горничных [1512] старшая –

мрачная белоруска, беженка [1513], (муж на войне) [1514], младшая бедовая и прехорошенькая

деревенская девчонка, которая ничего не знает и во все суется. Кухарка – загадочная особа с желтым

испитым лицом, в сером «дипломате» (255), на голове кружевная, рваная косынка, в ушах огромные

серьги, в руках растопыренный зонтик. Необыкновенно услужлива и противна. Миллион вещей.

Укладка и раскладка. Чего стоило добраться до вокзала! По дороге сломался [1515] автомобиль.

Шофер потребовал двойную плату. Заплатили. На Москворецком мосту [1516], (256) умолили

ехавших порожнем «товарищей ломовых» взять наши вещи и прислугу. Заломили бешеную цену. Мы

с благодарностью согласились. Сами погрузились с внучками в какую-то дряхлую пролетку.

Существо, именуемое лошадью, еле передвигало ноги. Паралитический извозчик на наши мольбы не

лезть под трамвай – угрюмо тащился по рельсам… На вокзал прибыли все «поврозь».

Выручил [1517] нас – наш канцелярский мальчик Саша (257). Без него мы бы пропали. Он летал по

вокзалу, собирал вещи, людей, достал носильщиков и приговаривал: – Это что! На Курском гораздо

хуже, а тут совсем ничего… Бог даст рассядемся и доедем! Каждый московский вокзал в настоящее

время представляет свалочное место ненавидящих друг друга людей. Нельзя ни пройти, ни сесть, ни

встать, можно только протискиваться через чужие ноги, узлы, корзины… Только я уселась на место, успокоенная Сашей, что все остальные тоже размещены – хоть и «поврозь», но «очень даже удобно», как меня какой-то «гражданин» вытолкнул из вагона, крикнув, что мой поезд давно ушел и

швырнув [1518] на мое место свой мешок, сел на него. Я опять очутилась на платформе и стояла

совершено растерянная, как вдруг увидела Сашу [1519], бросилась к нему и говорю: ведь это не наш

поезд, меня [1520] какой-то человек вытолкал…

Саша фыркнул: – А вы поверили!.. Это он нарочно, чтоб самому сесть. Ну и жулик народ пошел.

Самый это наш поезд: он еще не скоро пойдет. И все наши тут. Оно даже и к лучшему. Я вас к ним

подсажу… И вправду, разыскал вагон, где были законопачены дети и мы обрадовались друг другу, словно после долгой разлуки… Т[ак] к[ак] всяким испытаниям приходит конец, то и мы добрались до

нашей летней резиденции.

Много [1521] лет тому назад мне очень хотелось купить это имение (258). Оно принадлежало тогда

гофмейстеру Ж., просили за него очень дорого. Потом, оно [1522] было продано (вследствие роковых

обстоятельств!) за грош [1523] – умному [1524] купцу; переходило из рук в руки, а теперь

принадлежит какому-то дельцу. Прелестное место. Дивный дом. Но как на нем отразились следы

последовательных владельцев! Диваны красного дерева, старенькие комоды, кресла с вывалившейся

инкрустацией, трюмо на колонках, шкафы с переплетами, огромные столы карельской березы – и тут

же между ними […] [1525] декадентские пуфы fraise écrasée [1526], модные лампы, драпировки с

клеточками, вазы от Мерилиза [1527], (259) с [1528] глистообразными девицами… На гипсовой тумбе

граммофон… [1529] То, что уцелело от «дворянского гнезда» – очаровательно: большие комнаты и

маленькие с лежанками, верхний [1530] балкон с балюстрадой, узенькая [1531] лестница винтом и

широкая [1532] с решеткой, круглая терраса обвитая диким виноградом. Большой парк (конечно

запущенный) цветники (конечно остатки). Великолепные пруды высохли… Оранжереи

пусты… [1533] Ото [1534] всего веет такой элегией!.. Все уж это в прошлом… Сейчас [1535] имением

управляет старый, больной, глупый, жадный приказчик, не имеющий понятия о сельском

хозяйстве [1536], которому место за прилавком, в трактире. Он с утра до ночи ругается, соседние [1537] крестьяне его ненавидят, рабочие и поденщицы от него разбегаются, п[отому] ч[то] он

их не кормит и обсчитывает. Работают только человек 7–8 немецких и австрийских

военнопленных (260). Без них огорода бы не было. Но и они ненавидят управляющего и где только

могут делают ему на зло. Все здешние [1538] пленные [1539] прямо поражают своей культурностью.

На фоне окружающего неряшества, грязи, бестолковщины…

они [1540] такие [1541] чистенькие [1542], аккуратные, ловкие, умелые. С нами, единственными

дачниками чрезвычайно предупредительные и благодарно улыбаются, когда мы к [1543] ним

обращаемся [1544] по-немецки… нашу женскую прислугу «пленные» совсем обворожили (не

исключая «солдаток»). Эти [1545] «дамы» их кормят, а немцы им [1546] чистят самовары, моют

посуду, колют дрова, таскают под носом управляющего огурцы [1547] из уцелевших парников [1548], рассказывают про оставшиеся в Германии семьи… [1549] На кухне полное «братание» (точно на

фронте!)

Няня Феклуша мне сказала: – Очень даже хорошие люди немцы. И совсем неправда, что про них в

газетах писали. Вот я о своем Тите (261) плачу, а Марфуша об своем муже, а они, пленные наши, об

своих семействах горюют… Так кто же в «этом» виноват!..

[***]

М[ихаил] (262) укатил в Петербург. Его вызвали в «Особое совещание» (263) под председательством

барона Нольде (264). Эта комиссия, учрежденная [1550] при Временном Правительстве [1551] которая

должна подготовить [1552] проект законов для Учредительного собрания. М[и]х[аил] очень доволен, несмотря на все свое очень скептическое отношение к [1553] революции