Музей невинности - Орхан Памук

По мере того как шли месяцы и годы, я познавал неизведанное доселе удовольствие — располагаться за столом Кескинов, смотреть телевизор, вести неспешную беседу с тетей Несибе и Тарык-беем, в которой обычно участвовала и Фюсун. Я считал их своей второй семьей. В те вечера мною владела легкость, будущее представлялось каким-то удивительно радостным, но не только из-за Фюсун, а еще и потому, что я участвовал в семейном застолье и беседе.

Размышляя об этом, я неожиданно ловил взгляд Фюсун, и тут же вспоминал о нескончаемой любви к ней, о главной причине, приведшей меня туда, и мгновенно пробуждался от сладкого сна. Мне хотелось, чтобы Фюсун тоже такое почувствовала. Если она на миг, как и я, проснется от нашего непорочного сна, то вспомнит глубокий и истинный мир, где мы некогда были вместе, бросит своего мужа и выйдет за меня замуж. Но во взглядах Фюсун не мелькало ни подобных воспоминаний, ни проблесков пробуждения, и с болью и обидой я понимал, что мне опять будет трудно уйти.

Дело с нашим фильмом никак не сдвигалось с мертвой точки, поэтому Фюсун не удостаивала меня подтверждением того, что помнит о нашем счастье. Скорее наоборот: она делала вид, будто её очень интересует демонстрируемое по телевизору или волнуют сплетни о соседях по кварталу, и давала понять, что смысл её жизни в том, чтобы сидеть за столом с родителями, болтать и смеяться. И тогда мне все тоже начинало казаться пустым и бессмысленным; будто у нас с Фюсун нет никакого будущего и она не расстанется с мужем.

Спустя много лет после тех событий обиженные взгляды Фюсун напомнили мне то, как смотрели актрисы в турецких мелодрамах. Впрочем, удивляться этому не приходилось, ведь турецкие женщины не могли искренне поведать о своих бедах перед другими мужчинами и передавали все свои чувства, гнев и желания лишь выражением глаз. И в подобном искусстве они достигли совершенства.

62 Лишь бы прошло время

Мои регулярные встречи с Фюсун упорядочили и мою деловую жизнь. Так как теперь я высыпался, то каждое утро приходил на работу рано. (Инге, все так же мило улыбавшаяся мне с боковой стены дома в Харбие, мимо которого я шел каждое утро в контору, продолжала пить «Мельтем», но, по словам Заима, продаже это не очень способствовало.) Теперь я был в состоянии думать еще о чем-то еще, а не только о Фюсун, однако вокруг меня тем временем плелись интриги.

Новая фирма Османа, «Текяй», управлять которой он поручил Кенану, неожиданно за короткое время превратилась в серьезного конкурента «Сат-Сата». Но это произошло не из-за успешной деятельности брата с Кенаном, а потому, что Тургай-бей, при малейшем воспоминании о «мустанге» которого, его фабрике и любви к Фюсун у меня сразу отчего-то портилось настроение — хотя я уже не испытывал никакой ревности, — поручил распространение части своих товаров «Текяй». Со своей всегдашней обходительностью он забыл о том, что его не позвали на помолвку, и сейчас дружил с Османом домами. Зимой они вместе ездили на Улуг-даг кататься на лыжах, за покупками в Париж и Лондон и подписывались на одни и те же журналы о путешествиях.

Я был удивлен, как быстро и агрессивно растет «Текяй», но ничего не мог с этим поделать. Молодых и энергичных управляющих, приглашенных мною на работу, и двух управляющих средних лет, которые из-за своего трудолюбия и честности за многие годы стали опорой «Сат-Сата», бессовестно переманил Кенан, предложив им немыслимо высокие зарплаты.

Несколько раз я жаловался за ужином матери, что брат из страсти к деньгам и стремления обвести меня вокруг пальца строит козни против основанного отцом «Сат-Сата». Но она отказалась мне помогать. Думаю, не без помощи Османа мать решила, что я, расставшись с Сибель и начав постоянно бывать у Кескинов, веду странный образ жизни, пошел по кривой дорожке, а поэтому не смогу достойно распоряжаться отцовским наследством.

За два с половиной года визитов к Кескинам наши ужины, беседы, прогулки по Босфору, куда мы отправлялись теперь уже и зимой, переглядывания с Фюсун, — все превратилось в повторяющуюся обыденность, но обыденность прекрасную, существующую вне времени. Мы никак не могли начать съемки фильма Феридуна, делая вид, будто вот-вот к ним приступим.

Фюсун поняла, что хороший художественный фильм требует еще некоторого времени, коммерческое же кино, снятое у посторонних, оставит её в одиночку на опасном пути. Она не отводила смущенного взгляда, как раньше, а с гневом смотрела мне прямо в глаза, чтобы напомнить обо всех моих недостатках. И тогда я расстраивался и радовался одновременно, потому что понимал: раз она не сдерживает гнев, значит, считает меня близким человеком.

Теперь перед уходом я снова спрашивал её: «Фюсун, как продвигаются рисунки?» Если Феридун бывал дома, все равно с моих уст срывался этот вопрос. (После истории в ресторане «Хузур» Феридун стал реже уходить из дома и ужинал с нами. Правда, киноиндустрия в то время переживала трудные времена.) Как-то раз мы втроем встали из-за стола и долго смотрели на её рисунок голубя.

— Мне очень нравится, что ты работаешь так медленно, терпеливо, Фюсун, — еле слышно сказал я.

— Я ей все время говорю, чтобы открыла выставку, — так же тихо проговорил Феридун. — Но она стесняется...

— Я рисую лишь за тем, чтобы прошло время, — всегда отвечала на такие слова Фюсун. — Самое сложное, чтобы перья на голове голубя получились блестящими. Видите?

— Да, видим, — кивнул я.

Воцарилось долгое молчание. Тем вечером Феридун остался дома — думаю, только для того, чтобы посмотреть выпуск спортивных новостей. Когда из телевизора раздалось: «Г-о-о-л!», он поспешил увидеть повтор. Мы с Фюсун продолжали молчать и смотреть на её рисунки. Господи, как был я счастлив в такие минуты.

— Фюсун, давай как-нибудь съездим в Париж, вместе увидим все картины, все музеи. Мне очень хочется...

Эти смелые слова я произнес в наказание за её кислую мину, нахмуренные брови, молчаливый и неприветливый вид, которым она встречала меня несколько вечеров подряд. Фюсун ответила очень мягко:

— Я тоже хочу поехать, Кемаль.

Как многие в детстве, школьником я увлекался рисованием, и в годы учебы в средней школе и лицее подолгу рисовал для себя в «Доме милосердия», мечтая в будущем стать художником. В те годы у меня была наивная мечта поехать в Париж, чтобы посмотреть картины. В 1950-е и в начале 1960-х годов в Турции не было ни одного музея живописи, ни одной книги по живописи, ни одного альбома с репродукциями. Но мы с Фюсун живопись никогда не обсуждали. Нам просто нравился процесс раскрашивания птицы с черно-белой фотографии.

По мере того как странные удовольствия этого непорочного, простодушного счастья, которыми я все больше наслаждался в доме Кескинов, овладевали мною, жизнь за дверями дома Кескинов, на улицах Стамбула представала все более отталкивающей. Смотреть на рисунки, сделанные Фюсун, наблюдать за её медленной работой, обсуждать, какую из стамбульских птиц, снятых для неё Феридуном, нарисовать следующей — горлицу, коршуна или ласточку, — раз или два в неделю, по нескольку минут в дальней комнате тихим голосом, доставляло мне невыразимое счастье.

Однако слова «счастье» здесь недостаточно. Попытаюсь иначе описать поэзию и глубокое удовлетворение, которое дарили мне те мгновения, которые мы проводили с ней в дальней комнате: у меня появлялось чувство, что время остановилось и все таким и останется навсегда. Вместе с этим я испытывал приятное чувство защищенности, постоянства и домашнего очага. Рядом с ней мне верилось, что все в мире просто и хорошо, и от этого становилось легче на сердце. Ощущение покоя мне дарили созерцание лица Фюсун, её изящная красота и любовь к ней. Разговаривать с ней в дальней комнате само по себе было блаженством. Но оно оказывалось таким благодаря небольшому пространству, в котором мы находились. (Мера счастья стала бы другой, поужинай мы в «Фойе».) Столь неизбывный покой, которым я проникался, накладывал отпечаток на все, что окружало меня: её медленно продвигавшиеся рисунки птиц, плетеную дорожку черепичного цвета на полу, обрезки ткани, пуговицы, старые газеты, очки для чтения Тарык-бея, пепельницы, спицы тети Несибе. И даже запах комнаты служил ему. А какой-нибудь наперсток, пуговица, катушка, которую я незаметно опускал себе в карман, позднее напоминали мне обо всем этом в квартире «Дома милосердия», и я вновь окунался в испытанную глубину счастья.

После каждого ужина тетя Несибе, убрав все кастрюли и обеденные тарелки, поставив оставшуюся еду в холодильник (он всегда казался мне волшебным), брала вязание, лежавшее в большом потертом пакете, или просила Фюсун принести его. Часто это совпадало с тем моментом, когда мы уходили в дальнюю комнату, поэтому она говорила дочери: «Кто пойдет в ту комнату, пусть принесет мне спицы!» Ей нравилось вязать перед телевизором. Тетя Несибе не возражала, чтобы мы оставались наедине, но, полагаю, из-за Тарык-бея через некоторое время сама входила к нам под каким-либо предлогом: «Сама возьму вязание. „Осенний ветер любви" начинается. Будете смотреть?»