Музей невинности - Орхан Памук

Узнав, что бесподобной поэзией турецкого кинематографа, так влиявшей на наши души летними вечерами, все обязаны именно ему. Врачу Сценариев, мы, по предложению Феридуна, как-то раз взяли Фюсун и направились к нему домой в Куртулуш. В доме, где царила та же особенная и чарующая атмосфера, что и в турецких фильмах, мы увидели огромные настенные часы и легендарную старинную печатную машинку «ремингтон». Демир-бей принял нас любезно, попросил оставить сценарий, обещал переписать его, если он ему понравится, но, указывая на кучи папок, добавил, что это требует времени — слишком много у него работы. За огромным обеденным столом к нам присоединились две двадцатилетние двойняшки-дочери радушного хозяина, обе близорукие и в огромных совиных очках. Дочки доделывали сценарии, которые не успевал обработать их отец. «Переписывают даже лучше меня», — похвалил он их. Одна из девушек — та, что пополнее, — обрадовала Фюсун, когда узнала её по финалу городского конкурса красоты. К сожалению, об этом уже почти все забыли.

Та же девушка через три месяца принесла переписанный и местами переделанный специально под Фюсун сценарий, вручив его с похвалами и словами восхищения: «Отец сказал, что это настоящий европейский фильм!» Но по кислому лицу Фюсун и иногда проскальзывавшим у неё злобным словечкам, стало понятно, что её не устраивают такие сроки.

Нам с Фюсун редко удавалось остаться наедине и поговорить. В конце каждого вечера мы подходили к клетке Лимона, чтобы проверить корм и воду. Я покупал ему на Египетском базаре вкусных семечек и «кость каракатицы», которую он очень любил грызть. Но клетка стояла близко к столу, и обменяться парой фраз, чтобы никто не слышал, было трудно. Приходилось или шептаться, или говорить, не смущаясь присутствием других.

Но появился еще один способ побыть с ней наедине. Время, остававшееся от общения с подругами по кварталу (большинство из них были не замужем либо недавно вышли замуж), от редких походов с ними в кино, от встреч с компанией Феридуна, домашних дел и помощи матери в шитье (та до сих пор принимала заказы), Фюсун посвящала рисованию птиц. «Рисую сама для себя» — так она говорила. Но я чувствовал, что за любительскими попытками развлечься кроется настоящее увлечение, и любил её за те рисунки еще больше.

Увлечение началось с того, что однажды на решетку балкона села ворона, совсем как когда-то в «Доме милосердия», и хотя Фюсун подошла совсем близко, птица не испугалась. Потом ворона прилетала еще несколько раз и, косясь на Фюсун блестящими серьезными глазами, не улетала — наоборот, даже напугала её. Феридун сфотографировал ворону, Фюсун перерисовала маленькую черно-белую фотографию, которая теперь на своем месте в музее любви, и, увеличив ворону, раскрасила её акварельными красками. Позднее она нарисовала голубя, а потом воробья, прилетавшего на ту же решетку. Когда Феридуна не было дома, я, обычно перед ужином или во время длинных перерывов на рекламу, спрашивал Фюсун: «Как продвигается рисование?» А она обычно весело предлагала: «Хочешь, пойдем посмотрим вместе?» Мы уходили во вторую комнату с разбросанными швейными принадлежностями тети Несибе и обрезками ткани, где подолгу рассматривали рисунок в бледном свете маленькой люстры.

— Очень красиво, Фюсун. Действительно красиво, — искренне восхищался я, ощущая нестерпимое желание прикоснуться к ней, к её спине или руке.

В магазине заграничных канцелярских принадлежностей в Сиркеджи я покупал отличную бумагу для рисования, тетради и наборы акварельных красок европейского производства.

— Я нарисую всех птиц Стамбула, — воодушевлялась Фюсун. — Недавно Феридун сфотографировал воробья. Его нарисую следующим. Меня это забавляет. Как думаешь, сова когда-нибудь на балкон сядет?

— Ты обязательно должна открыть выставку, — сказал я ей, посмотрев очередной рисунок.

— Знаешь, мне очень хочется побывать в Париже и увидеть все картины в музеях, — задумчиво произнесла Фюсун.

Когда она сердилась и нервничала, то говорила: «Я ничего не нарисовала за последние дни». Я понимал, что приступ дурного настроения вызван нашей совершенной неготовностью приступить к съемкам фильма, в котором она будет играть главную роль. Даже сценарий мы не привели в должный вид, чтобы по нему можно было снимать. Фюсун часто уходила со мной во вторую комнату, чтобы поговорить наедине о фильме:

— Феридуну не понравились исправления Демира, опять переделывает, — пожаловалась она как-то раз. — Я попросила его больше не затягивать. Ты тоже скажи ему, пожалуйста. Пора уже снимать мой фильм.

— Скажу.

Прошло еще три месяца. Как-то вечером мы снова ушли в дальнюю комнату. Фюсун закончила рисунок вороны и сейчас неторопливо рисовала воробья.

Я долго смотрел на него:

— У тебя прекрасно получается.

— Кемаль, мне теперь все понятно. Много месяцев пройдет, прежде чем мы начнем съемки фильма Феридуна, — начала Фюсун. — Цензура такие вещи так просто не пропускает. Они сомневаются. А позавчера в «Копирке» ко мне подошел Музаффер-бей и предложил роль в своем фильме. Феридун тебе сообщил?

— Нет. Вы что, ходили в «Копирку»? Фюсун, будь осторожна с этими людьми!

— Не беспокойся. И Феридун, и я — мы оба осторожны. Ты, конечно, прав, но это очень серьезное предложение.

— Ты читала сценарий? Он тебе нравится?

— Сценарий я, конечно, не читала. Его нет. Но если соглашусь, они его напишут. Они хотят со мной встретиться, чтобы все обсудить.

— О чем будет фильм?

— Какая разница, о чем фильм, Кемаль? Обычная мелодрама, как всегда у Музаффер-бея. Я намерена согласиться.

— Не торопись, Фюсун. Они плохие люди. Пусть лучше вместо тебя Феридун с ними поговорит. У них могут быть дурные намерения.

— Какие такие дурные? — спросила Фюсун.

Но разговор продолжать не хотелось, у меня испортилось настроение, и я вернулся к столу.

Разумеется, если столь известный режиссер, как Музаффер-бей, снимет мелодраму с Фюсун в главной роли, то сразу прославит её на всю Турцию — от Диярбакыра до Эдирне. Зрители, битком набивавшие душные, вонючие кинотеатры, отапливаемые угольными печурками, сбежавшие с уроков школьники, безработные, мечтательные домохозяйки и злые неудовлетворенные мужчины — все они были бы очарованы красотой и нежностью Фюсун. Я ловил себя на мысли, что меня пугает, не бросит ли Фюсун и меня, и Феридуна, как только Фюсун станет звездой, к чему она стремилась. Конечно, у меня и в мыслях не было, будто она способна на все ради денег и славы — например, на свободные отношения с влиятельными журналистами, но по взглядам посетителей «Копирки» понимал: многие готовы на все, чтобы отобрать её у меня, — употребляю именно это слово, поскольку именно оно первым пришло мне в голову. Если бы Фюсун стала известной, я любил бы её сильнее, но и страх потерять её стал бы огромным.

Тем вечером, ловя на себе гневные взгляды Фюсун, я понял, что все мысли моей красавицы не обо мне и даже не о муже, а только о том, чтобы стать кинозвездой, и я помню, как забеспокоился, даже испугался. Мне давно стало понятно, стоит Фюсун бросить меня — и мужа, сбежав с каким-нибудь продюсером или известным актером (из тех, что бывали в актерских пивных), страдать я буду куда мучительнее, чем летом 1975 года.

Насколько Феридун сознавал грядущую для нас двоих опасность? Он, естественно, замечал, как прощелыги хотят втянуть его жену в отвратительный мир, подальше от него, но я считал необходимым напомнить ему лишний раз об опасности. Намекал, что, если Фюсун начнет сниматься в отвратительных мелодрамах, смысла в художественном фильме для меня не останется; а дома, поздней ночью, сидя в кресле отца и выпивая в одиночестве, переживал, не слишком ли откровенничал перед мужем Фюсун.

В начале мая, в преддверии съемочного сезона, Хайяль Хайяти, пришел в «Лимон-фильм» и сказал, что малоизвестная молодая актриса из-за побоев ревнивого любовника попала в больницу и что было бы хорошо, если бы её роль досталась Фюсун, так как это прекрасная возможность для такой красивой и образованной девушки, как она, начать карьеру. Однако Феридун вспомнил о моих сомнениях и вежливо отказался от его предложения; полагаю, Фюсун он ни о чем не сказал...

60 Вечера на Босфоре в ресторане «Хузур»

Все, что мы предпринимали, чтобы оберегать Фюсун от коварных мужчин, всякий раз слетавшихся к ней как пчелы на мед, когда она приходила в «Копирку», порой веселило нас и даже доставляло удовольствие. Однажды мы узнали, что журналист Белая Гвоздика, ведущий рубрики светских новостей, тот самый, кто был среди гостей на помолвке в «Хилтоне», хочет написать статью о Фюсун, представив её восходящей звездой. Но мы сказали ей, что ему нельзя доверять, и сбежали от него. В другой раз некий журналист-поэт, подсевший за столик к Фюсун, тут же испытав вдохновение, написал на салфетке стихи, посвященные ей; стихи были незамедлительно отправлены в мусор по моему наущению пожилым официантом «Копирки», Тайяром, так и не найдя ни одного читателя. Оставшись втроем, мы часто рассказывали друг другу подобные истории (конечно, не все!) и смеялись над ними.