Музей невинности - Орхан Памук

Когда в «Копирке» или других подобных местах Фюсун выпивала пару рюмок, она, в отличие от всех прочих деятелей искусства, которые принимались жаловаться друг другу на жизнь, начинала веселиться и вести себя бесшабашно и превращалась в веселую, непоседливую хулиганистую девчонку. Я чувствовал её радость, если мы опять, точно во время наших былых совместных поездок, ходили куда-то втроем. Но меня раздражали колкие намеки и сплетни, и теперь я гораздо реже бывал в «Копирке», а если и оказывался там, не давал покоя воздыхателям, подходящим к Фюсун, и чаще всего увозил её с мужем ужинать на Босфор. Поначалу она дулась, что мы ушли рано, однако потом, болтая по дороге с Четином, делалась веселой, и я решил — лучше, если мы будем чаще посещать рестораны, как летом 1976 года. Чтобы выполнить задуманное, мне нужно было уговорить Феридуна. Ведь мы с Фюсун не могли никуда пойти вдвоем. А так как Феридун с трудом вырывался из круга своих приятелей-киношников, однажды я убедил пойти с нами тетю Несибе.

Летом 1977 года к нам без долгих уговоров, охотно присоединился Тарык-бей, и вся наша честная компания, обычно проводившая время перед телевизором в доме Кескинов, отправилась по босфорским ресторанам. Я вспоминаю эти поездки и застолья с ощущением подлинного счастья. Да разве цель любого романа и музея не в том, чтобы искренне поведать о счастливых воспоминаниях, сделав тем самым пережитое одним человеком достоянием других?

Тем летом совместные походы по тавернам и ресторанчикам на Босфоре стали для нас приятной привычкой. Потом, вне зависимости от времени года, мы не реже раза в месяц садились в машину и весело, будто на свадьбу, ехали в какой-нибудь ресторан или в известный клуб, где можно было послушать старинные песни и певцов, которых очень любил Тарык-бей. Иногда наши с Фюсун ссоры, недомолвки, напряженность, её обиды за то, что съемки никак не начнутся, отравляли все удовольствие. Но когда мы с шумом рассаживались в автомобиле, особенно после долгих зимних месяцев, я видел, как нам радостно вместе, как хорошо — мы привыкли к нашей маленьком компании и любим друг друга.

В те времена Тарабья, утыканная ресторанчиками, всегда заполненными беззаботной толпой, с лотошниками, уличными торговцами, предлагавшими мидии, миндаль и мороженое, сновавшими между столиков по тротуарам, с фотографами, которые, не успев щелкнув, через час приносили готовый снимок, с маленькими группами исполнителей фасыла и старых турецких песен, была излюбленным местом отдыха стамбульцев. (В те годы там не было ни одного туриста.) Помню, как тетя Несибе каждый раз, когда мы туда приезжали, восхищалась скоростью и ловкостью официантов, которые обслуживали клиентов на бегу, разнося заставленные горой тарелок тяжеленные подносы, перебегая между машин, медленно продвигавшихся по узкой улочке между столиков по обеим сторонам.

Нам очень нравился ничем не примечательный ресторан «Хузур». Впервые мы попали в него случайно — там оказались свободные места. Но Тарык-бей полюбил его за то, что там можно было «бесплатно и издалека» слушать народные турецкие песни, которые доносились из соседнего клуба «Мюджевхер». Всякий раз, когда я предлагал нам пойти в «Мюджевхер», чтобы лучше слышать певцов, Тарык-бей возражал: «Кемаль-бей, давайте не будем тратить лишние деньги на этих отвратительных горлодеров!», но сам за едой с большим вниманием, удовольствием и часто гневом внимал мелодиям, доносившимся со стороны. «У неё голоса нет, у него нет слуха», — то и дело комментировал он и громко исправлял ошибки певцов, демонстрируя, что знает слова и концовку песни, пропевая её раньше исполнителя, а после третьего стаканчика ракы начинал с закрытыми глазами, в глубокой задумчивости, покачивать головой в такт музыке.

Когда мы отправлялись из Чукурджумы кататься на машине по берегам Босфора, все мы будто забывали, пусть и ненадолго, о тех ролях, к которым привыкли. А я так полюбил прогулки по Босфору и поездки в рестораны еще и потому, что, в отличие от домашних посиделок, Фюсун всегда садилась рядом со мной. Никто за соседними столиками не замечал, как сильно её рука прижата к моей и что, пока её отец слушает музыку, а мать смотрит на дрожащие в тумане огни Босфора, мы, будто недавно знакомые и стеснительные молодые люди, только-только осваивающие европейскую разновидность дружбы — между мужчиной и женщиной, — в шуме переговариваемся обо всем подряд: о том, что едим, о том, как красива ночь, о том, какой милый её отец...

Фюсун при родителях курила напоказ, глубоко затягиваясь, с видом европейской эмансипе, которая сама зарабатывает себе на хлеб. Помню, мы покупали у бойких лотошников в неизменных черных очках билетики лотерей и, не выиграв ничего, переглядывались друг с другом и посмеивались: «Ну вот, в карты нам не повезло», а потом смущались — оттого, что счастливы.

Нельзя сказать, что я, подобно герою поэзии Дивана[20], был опьянен счастьем лишь потому, что сидел рядом с возлюбленной; меня оно наполняло даже тогда, когда мы шли вместе с ней по улице, оказывались среди людей, в толпе. По вечерам спускавшаяся к Босфору улочка, сжатая с обеих сторон ресторанами, быстро заполнялась автомобилями, и нередко между пассажирами машин и сидевшими за столиками разгорались ссоры: «Ты почему на мою девушку смотришь?», «Ты почему в меня сигарету бросил?». Когда темнело, успевшие поднабраться клиенты затягивали песни, их задорные словечки вместе с аплодисментами, раздававшиеся то за одним столом, то за другим, еще больше оживляли все вокруг. Между тем в свет автомобильных фар попадала какая-нибудь «восточная» танцовщица с загорелой кожей в расшитом монетами и блестками костюме, перебегающая с представления на представление, из ресторана в ресторан, и тогда автомобильные гудки ревели во всю мочь, как у болельщиков после победы «Бешикташа». Вдруг посреди жаркого вечера ветер менял направление, в одно мгновение взметая в воздух тонкий слой песка, пыли и грязи, покрывавший брошенные на выложенную брусчаткой пристань скорлупки орехов, шелуху арбузных и подсолнечных семечек, обрывки газет и оберток, крышки от бутылок с лимонадом, помет голубей и чаек, пакеты; деревья, стоявшие в стороне от дороги, тут же начинали громко шелестеть листьями, и тетя Несибе говорила: «Ой, ребята, пыль поднялась, смотрите, чтобы в тарелки не попала!» — и рукой прикрывала свою тарелку. А потом ветер внезапно опять менял направление, и пойраз доносил до нас с Черного моря пахшую йодом прохладу.

Под конец вечера обычно то там, то здесь кто-нибудь возмущался, почему такой большой счет; песни за столами звучали громче, наши с Фюсун руки и ноги прижимались сильнее и иногда даже так запутывались, что мне казалось, я вот-вот лишусь чувств от счастья. Иногда его было столько, что я останавливал шедшего мимо уличного фотографа и просил его сфотографировать нас или звал цыганку погадать нам по руке. Сидя рядом с Фюсун, рука об руку, нога к ноге, я испытывал такую радость, будто мы едва познакомились, и пытался высчитать, когда мы поженимся; глядя на луну, погружался в счастливые мечты; и между делом выпивал еще стакан ракы со льдом, а потом, будто в замедленной съемке, с леденящим кровь удовольствием наблюдал, как передняя часть моего тела твердела и поднималась, но, ничуть не поддаваясь панике, чувствовал, что пребываю в таком состоянии, когда я достаточно далек, мы оба достаточно далеки от греха и преступления, словно прародители человека в раю, и предавался счастливым фантазиям и удовольствию пребывания рядом с Фюсун.

Не знаю, почему вне дома, на людях, под носом её родителей мы могли быть близки так, как никогда не бывали дома. Но в те вечера я понял, что в будущем мы станем счастливой парой, что «мы подходим друг другу», говоря фразами из глянцевых журналах. И мы оба это чувствовали. С большим удовольствием вспоминаю теперь, как между делом она спрашивала меня: «Хочешь попробовать?», а я в ответ брал своей вилкой маленький кусочек бараньей котлеты с её тарелки или оливки, косточки от которых бережет мой музей. Как-то вечером мы обернулись и долго болтали с другой парой, чем-то напоминающей нас (мужчина, шатен, за тридцать, и светлокожая девушка с темно-каштановыми волосами, примерно лет двадцати).

Тогда же случайно столкнулись с Мехмедом и Нурджихан, они выходили из «Мюджевхера», и, словом не обмолвившись о наших общих друзьях, принялись спорить, какое из лучших кафе-мороженых на Босфоре открыто в такой час. Расставаясь с ними, я, издалека указав на Фюсун и её родителей, уже забравшихся в «шевроле», дверь которого придерживал перед ними Четин, сказал, что привез на Босфор своих родственников. В 1950-е и 1960-е годы в Стамбуле было очень мало легковых автомобилей, и богачи, привозившие себе машины из Америки или Европы, часто вывозили знакомых и родственников покататься по городу. (В детстве я много раз слышал, как мать говорила отцу: «Саадет-ханым с мужем и детьми хотят покататься. Ты не поедешь с ними? Давай тогда я поеду с Четином!» — мать иногда говорила «с водителем», на что отец почти всегда отвечал: «Ради бога, езжай сама, я занят».)