Музей невинности - Орхан Памук

Эту статью я прочитал утром в газете «Акшам», завтракая вместе с матерью. Мать прочитывала обе приходившие каждое утро домой газеты от начала до конца, никогда не пропуская колонку светских новостей. Я вырвал страницу со статьей, сложил и спрятал в карман, когда она за чем-то пошла на кухню. «Что с тобой опять? — спросила она, когда я отправился на работу. — У тебя такой расстроенный вид!»

Придя в контору, я пытался вести себя как ни в чем ни бывало, даже веселее обычного. Рассказал Зейнеб-ханым забавный анекдот; посвистывая, прошелся по коридорам; обменялся шутками с пожилыми сотрудниками «Сат-Сата», у которых с каждым днем от бездействия портилось настроение — не занятые делом, они разгадывали кроссворд в газете «Акшам».

Однако после обеденного перерыва по выражениям лиц, по слишком нежным — и немного испуганным — взглядам Зейнеб-ханым я понял, что статью прочитал весь «Сат-Сат». Потом я сказал себе: может быть, мне только так кажется. После обеда позвонила мать: она ждала меня на обед и расстроилась, что я не пришел. «Как ты, сынок?» — задала она стандартный вопрос, но в голосе звучали особенные ноты нежности. Мне стало понятно, что ей рассказали о статье или она сама раздобыла пропавшую страницу и прочитала её, поплакала (голос у неё был чуть глуховатым от слез). «Сынок, в мире очень много людей с черной душой, — сказала мать. — Не обращай ни на кого внимания».

— О чем вы, матушка? Не понимаю, — сделал я вид, будто и не подозревая, о чем идет речь.

— Просто так, сынок, — ответила все с той же особенной нежностью мать.

Если бы я поддался своему чувству и поделился бы с ней своим переживанием, уверен, после первых слов любви и сочувствия мать принялась бы твердить мне, что я сам во всем виноват, и захотела бы узнать подробности нашей истории с Фюсун. А может быть, со слезами уверяла бы, что меня приворожили: «Сынок, тебе подложили заговоренный амулет! Он где-то в доме, в коробке из-под риса или муки или в ящике стола у тебя в кабинете. От него ты и влюбился! Немедленно найди и сожги его!» Но желание делиться с ней у меня пропало, потому что я знал: она не смогла бы разделить со мной грусть и, что важнее, не стала бы говорить со мной об этом. Правда, уважение к моему состоянию мать проявляла. Неужели все это лишь следствие того, насколько серьезным и запущенным было мое положение?

Насколько сейчас презирали меня те, кто прочитал «Акшам»? Кто смеялся над моей глупой и страстной любовью? Насколько все поверили подробностям статьи? Я все время крутил это в голове и в то же время пытался представить, как прореагирует Фюсун. После звонка матери я хотел позвонить Феридуну и посоветовать спрятать сегодняшний выпуск «Акшама». Но не решился. Во-первых, боялся, что не смогу убедить его. А во-вторых (и это самое главное!), несмотря на унизительный тон статьи и то, что меня выставили идиотом, я был ею доволен. И даже радовался: раз детали наших отношений с Фюсун попали в газеты, они в определенном смысле приняты обществом! Весь стамбульский высший свет внимательно следил за колонкой «Общество», особое впечатление производили такие скандальные, колкие статьи — потом все это обсуждали месяцами. Я попытался убедить себя, что сплетни — признак предстоящего моего скорейшего возвращения к обычной жизни, знак того, что я, женившись на Фюсун, под руку введу её в свой прежний мир. Мне хотелось в это верить.

Но все это были лишь мечты, выдуманные в утешение от безысходности. Я чувствовал, что из-за дурацких сплетен превращаюсь в другого человека. Помню, мне казалось, будто не я сам испортил себе жизнь из-за своей страсти, а меня изгнали из общества после этой статьи.

Подпись «БГ», конечно, означала «Белая Гвоздика». Я сердился на мать, которая пригласила его на помолвку, и злился на Тахира Тана, который, видимо, и попросил Белую Гвоздику написать обо мне. Мне хотелось поговорить обо всем этом наедине с Фюсун, вместе излить проклятия на головы наших врагов, посидеть с ней, утешить её и чтобы она утешила меня. Нам с ней следовало сделать одно — немедленно, не обращая ни на кого внимания, отправиться в «Копирку». И Феридун должен был пойти с нами! Только так можно доказать, какой подлой ложью пропитана эта статья, чтобы заткнуть не только пьяных сплетников из «Копирки», но и моих «друзей» по стамбульскому свету, которые сейчас смаковали её.

В тот вечер пойти к Кескинам я так и не смог, хотя пытался себя заставить. Несомненно, тетя Несибе принялась бы меня успокаивать, Тарык-бей сделал бы вид, что ни о чем не знает, но как повела бы себя Фюсун — вот в чем вопрос. Скорее всего, увидев друг друга, мы бы по взгляду сразу поняли, какую боль нам обоим причинила эта статья, какую бурю в душе подняла. А это почему-то пугало меня. Кроме того, стоило только нашим взглядам встретиться, мы признали бы оба — в статье написана правда!

Конечно, многие детали были неверными, я расторг помолвку с Сибель не для того, чтобы сделать Фюсун известной актрисой... И не заказывал сценарий Феридуну. Но то частности. Сплетники подхватили бы лишь одно: я опозорился из-за любви и из-за Фюсун! Теперь, наверное, все надо мной смеялись, над моим положением шутили, и даже самые благожелательные люди жалели меня. Стамбульский высший свет был тесен, и, хотя у этих людей, не имевших больших состояний и не владевших по-настоящему крупными фирмами, идеалы и принципы менялись, легче мне от этой мысли не становилось. Как раз напротив: я видел себя еще более неудачливым и безголовым. Из-за собственной глупости упустил удачу, дарованную мне от рождения в богатой семье, возможность вести честную, безбедную, благородную и счастливую жизнь в бедной стране. А ведь Аллах так редко ниспосылает это тем, кто живет здесь! Я понимал, что единственный способ выбраться — жениться на Фюсун, навести порядок в делах, заработать много денег и с победой вернуться в общество; но теперь у меня больше не было сил на воплощение счастливого плана, и к тому же я теперь ненавидел людей, которые составляли «высший свет». Да и атмосфера у Кескинов, в чем я нисколько не сомневался, после злополучной статьи совершенно не соответствует моим представлениям.

В итоге я нашел только один выход: замкнуться и замереть недвижно и безмолвно там, куда завели меня любовь и стыд. Каждый вечер неделю подряд я ходил в кинотеатры «Конак», «Сите» и «Кент» на американские фильмы. Кино, особенно в таком мире несчастных людей, как наш, не должно рисовать печальную картину реальности и страданий, а должно создавать другой, новый мир, который будет отвлекать нас и сделает счастливыми. Воображая себя на месте героя какого-нибудь фильма, я думал, что преувеличиваю собственные терзания. Убеждал себя в слишком сильных переживаниях из-за жалкой статьи, ведь мало кто догадается, что в статье высмеивают меня, — скоро о ней вообще забудут. Гораздо труднее мне было избавиться от навязчивой идеи оспорить неправду. Постоянно думая о проросших зернах лжи, я казался себе слабым и, представляя, что все развлекаются этой статьей, обсуждая её, а некоторые, изображая жалость, рассказывают о моей истории тем, кто ничего не знал, искажая её еще сильнее, я не находил себе места. Мне представлялось, что все радостно и охотно поверят в написанное, например в то, что я расторг помолвку с Сибель, так как обещал Фюсун сделать её актрисой. Я ругал себя, что оказался таким неудачником, что умудрился стать объектом газетных насмешек, и сам начинал верить в написанное в статье. Больше всего мне не давала покоя фраза, что я якобы был против поцелуя Фюсун с другим актером. Наверное, именно это место вызвало бы наибольшее количество насмешек, и мне хотелось исправить именно его; от этих мыслей настроение портилось окончательно. Меня раздражало и утверждение, будто я — безответственный молодой богач, бездумно расторгший помолвку, но в это-то хорошо меня знавшие не поверили бы. Скорее они согласились бы с тем, что я не соглашался на сцену поцелуя Фюсун, потому что, несмотря на мой европейский образ жизни, придерживался принятых правил, тем более я брякнул нечто подобное, всерьез или в шутку, когда был пьян. Ведь мне действительно не хотелось, чтобы — будь то ради денег или ради искусства — Фюсун целовалась с кем-то другим.

64 Пожар на Босфоре

Под утро 15 ноября 1979 года мы с матерью проснулись от громкого взрыва в Нишанташи и, в страхе вскочив с кроватей, обнялись в коридоре. Весь дом закачался, как от сильного землетрясения. Мы решили, что где-то недалеко от проспекта Тешвикие взорвалась бомба из тех, какие в те дни подкладывали в кофейнях, книжных магазинах, на площадях и во многих других местах, но тут увидели со стороны Босфора, у противоположного берега, Ускюдара, поднимавшееся пламя. Некоторое время мы смотрели на пожар и краснеющее небо вдали, а потом вновь легли и уснули, так как уже привыкли к взрывам и политическим акциям такого рода.