Музей невинности - Орхан Памук

66 Что это?

Однажды вечером, через четыре месяца после военного переворота, когда до начала комендантского часа оставалось пятнадцать минут и мы с Четином возвращались домой, на проспекте Сырасельвилер нас остановил военный патруль, проверявший у всех проезжавших документы. Я, развалившись, сидел на заднем сиденье, бояться мне было нечего. Однако, пока я искал паспорт, взгляд солдата задержался на терке для айвы, лежавшей рядом со мной, и мне стало неспокойно.

Войдя к Кескинам в дом, я сразу почувствовал запах айвового варенья. Тетя Несибе рассказала, как после обеда варила его вместе с Фюсун на медленном огне. Я представил Фюсун помешивающей вязкую массу деревянной ложкой, пока мать хлопотала над чем-то другим. Стоило мне взять терку в руки, счастье захватило меня сполна, так что в тот вечер я ушел рано, без особых усилий, а в машине, довольный, как охотник, который только что подбил вальдшнепа, достал терку из-под полы пальто и положил её рядом с собой.

Проверив документы, солдаты обычно отпускали проезжавших. Иногда заставляли всех выйти и внимательно обыскивали машину и пассажиров. Нам тоже было велено так сделать.

Мы с Четином вышли. Солдаты внимательно смотрели в наши паспорта. Нам приказали поднять руки вверх, и мы, точно преступники в кино, подняв руки, положили их на крышу «шевроле». Двое солдат обыскивали в машине каждый угол, бардачок, под креслами. Помню, тротуары на проспекте Сырасельвилер, зажатом высокими жилыми домами, в тот момент были влажными, а несколько прохожих обернулись, глазея на продолжавших обыск солдат и на нас. Приближалось начало комендантского часа, на улицах виднелись редкие прохожие. Впереди темнели окна известного дома свиданий «Шестьдесят шесть» (по номеру дома), куда в свое время ходил почти весь наш класс и где Мехмед знал многих девушек.

— Это чье? — спросил один из солдат, указывая на терку.

— Мое...

— Что это?

Я мгновенно понял, что не смогу сказать правду. Если признаюсь, они сразу поймут, что я страстно влюблен и ради возможности видеть женщину, которая замужем много лет, несколько раз в неделю приезжаю в её дом; им станут ясны весь позор и безнадежность моего положения, и они решат, что человек я странный и плохой. Голова моя затуманилась от ракы, которую мы, чокаясь, пили с Тарык-беем. Но мне не нравилось, что терка для айвы, недавно бывшая на кухне Фюсун, сейчас в руках добродушного сержанта из Трабзона — так мне показалось, что он оттуда. Однако проблема была иного свойства: она касалась жизни в нашем мире и того, чтобы ощущать себя человеком.

— Бейэфенди, это ваша вещь?

— Да.

— Что это такое?

Я опять погрузился в молчание. Мной овладевало ощущение поражения и безысходности, похожее на то, когда не получалось уйти от Кескинов, и хотелось, чтобы солдат понял меня без слов, но ничего не выходило.

В начальных классах школы с нами учился один странный и глуповатый мальчик. Когда учитель по математике вызывал его к доске и спрашивал, сделал ли тот домашнее задание, он все время молчал, как и я сейчас, — не говорил ни «нет», ни «да», и так, переминаясь с ноги на ногу, словно виноватый или бестолковый, стоял перед нами до тех пор, пока учитель не выходил из себя. Всякий раз растерянно наблюдая эту сцену, я не мог понять: если однажды человек замолкал, может ли кто-нибудь заставить его заговорить или здесь все бессильно и он может молчать годами, столетиями. Но в детстве я был веселым, счастливым и раскованным. Той ночью, на проспекте Сырасельвилер, я понял, что значит молчание, как бывает, когда не можешь произнести ни слова. Ведь и моя любовь к Фюсун, в конечном счете, есть не что иное, как история подобного упорства и ухода в себя. Любовь, страсть к ней никак не позволяла делить этот мир с кем-либо другим. Я давно, еще в самом начале, понял, что в мире, где я живу, это невозможно, а поэтому решил погрузиться в себя и искать Фюсун там. И, по-моему, она поняла, что я обязательно найду её — в самом себе. В конце концов все должно закончиться хорошо.

— Командир, это терка... — не выдержал Четин-эфенди. — Обычная терка для айвы.

Как это он успел разглядеть, что это терка?

— А почему он сам не может сказать? — Сержант повернулся ко мне. — Знаешь, сейчас диктатура... Ты глухой?

— Командир, Кемаль-бей очень расстроен.

— С чего это? — сержант явно не желал закончить дело полюбовно. — Ждите в машине! — приказал он резко и удалился с нашими паспортами и теркой.

Я увидел, как она блеснула в свете автомобильных фар стоявшей следом за нами машины, а потом её бросили в маленький военный грузовик.

Мы с Четином принялись ждать в «шевроле». Машины проносились с большой скоростью мимо нас. Мы видели, как они быстро разворачиваются на площади Таксим. И оба ничего не говорили — так виновато и испуганно молчат люди перед полицейскими, во время обыска, на паспортном контроле. Было слышно, как тикают автомобильные часы, мы сидели не двигаясь, стараясь не издать ни звука.

Я подумал о том, что терка сейчас в руках какого-нибудь капитана, и забеспокоился. Беспокойство все усиливалось, и, ожидая в тишине, я почувствовал, что, если военные заберут терку, мне будет очень больно. Четин включил радио. До нас донеслись директивы военного командования. Список тех, кто находится в розыске, и тех, кого уже поймали, запреты, приказы. Я попросил Четина переключить канал. После долгого треска послышалось что-то из далекой страны, что соответствовало моему душевному состоянию. Пока мы слушали радио, капли мелкого дождя стекали по лобовому стеклу.

Через двадцать минут после начала комендантского часа подошел один из солдат. Отдал нам наши паспорта.

— Все в порядке, можете ехать, — разрешил он.

— А нас не остановят за то, что мы до сих пор на улице? — уточнил Четин.

— Скажите, что мы вас задержали, — буркнул солдат.

Четин завел мотор. Подняли шлагбаум. Но я вышел из машины и направился к военному грузовику.

— Командир, у вас, кажется, осталась терка. Это терка моей матери...

— Смотри-ка! То молчал, как немой, а тут заговорил!

— Бейэфенди, твоя терка относится к колющим и режущим предметам, её нельзя с собой носить! — сказал другой военный, кажется, в более высоком чине. — Ну да ладно, бери. Но больше с собой не носи. Ну-ка, скажи, чем ты занимаешься?

— Я предприниматель.

— Налоги платишь?

— Плачу.

Больше они не спросили ничего. Я был немного раздосадован, но и счастлив одновременно, так как вернул терку себе. Машина медленно ехала по ночному Стамбулу, и я чувствовал себя счастливы человеком. Пустые и темные улицы, отданные стаям бродячих собак, проспекты, сжатые бетонными многоэтажками, невзрачный вид и уродство которых днем портили мне настроение, сейчас казались мне поэтичными и волшебными.

67 Одеколон

В январе 1980 года мы встретились с Феридуном за обедом, чтобы обсудить наши киношные дела. Ели луфаря и пили ракы. Феридун занимался съемками рекламных роликов с одним знакомым из «Копирки», оператором по имени Йани. Я не возражал, но Феридун уверял, что занимается рекламой только ради денег и что такая работа раздражает его. Меня удивляло, почему он, всегда сдержанный, спокойный, с юного возраста овладевший мастерством без усилий, легко получать удовольствия от жизни, терзается моральными проблемами, но пережитое научило меня понимать, что большинство людей на самом деле не такие, какими кажутся.

— Есть один готовый сценарий, — рассказывал за обедом Феридун. — Если что-то снимать за деньги, то лучше взять его. Сюжет немного банальный, но возможность хорошая.

Про «готовые» сценарии я часто слышал в «Копирке». Это означало, что они прошли цензуру и получены все официальные разрешения на съемки. В те годы цензурный комитет пропускал очень мало сценариев, которые могли бы понравиться зрителям, так что продюсеры и режиссеры иногда снимали все подряд, лишь бы не простаивать. Так как цензурный комитет делал все фильмы похожими, заставляя сглаживать острые углы, интересные и необычные мысли, большинству режиссеров было все равно, чем заняться и о чем их будущая картина.

— Сюжет подходит для Фюсун? — спросил я Феридуна.

— Совершенно не подходит. Даже для Папатьи весьма легковесная роль. Актрисе нужно будет раздеться. А главного персонажа сыграет Тахир Тан.

— Тахир Тан играть не будет, — отрезал я.

И мы долго спорили о выборе мужчины-актера, будто тот факт, что в нашем первом фильме мы снимаем Папатью, а не Фюсун, вообще ничего не значил. По уверениям Феридуна нам не стоило поддаваться эмоциям и следовало бы забыть о происшествии с Тахиром Таном в ресторане «Хузур». Мгновение мы пристально посмотрели друг другу в глаза. Насколько он беспокоился о Фюсун? Я спросил, о чем будет фильм.

— Богатый человек совращает дальнюю и красивую родственницу, а потом бросает её. Девушка, лишившись чести, становится певицей... Песни написаны специально для Папатьи. Фильм должен был снимать Хайяль Хайяти, но Папатья с ним рассорилась, потому что не хочет от него зависеть. А сценарий теперь ничей. Для нас отличная возможность.