Музей невинности - Орхан Памук

Я и радовался, что Фюсун далека от этой жизни и от этих людей, и расстраивался, что она не участвует в здешней суматохе, в завораживающем веселье. Ведь многие известнейшие актрисы, сыграв в кино и в жизни — что для зрителя было одно и то же — падших женщин и испытав превратности судьбы, внезапно становились благообразными домохозяйками и продолжали жизнь в мире кино, играя приличные роли. Может, Фюсун тоже мечтала об этом? Для этого нужен был тайный покровитель, смелый богач, который будет оберегать её. Как только такие любители искусства заводили отношения с кинозвездами, они запрещали им целоваться в фильмах и надевать «откровенные наряды». Откровенным тогда считалось платье с открытыми плечами, длиной до щиколоток, не короче. Публикации позорных, скандальных либо насмешливых статей о звезде, взятой под покровительство подобным «папашей», также немедленно им пресекались. Как-то раз молодой журналист по незнанию написал про одну звезду с пышными формами, у которой имелся такой вот покровитель, что она подрабатывала танцовщицей, когда училась в лицее, и была на содержании одного известного фабриканта, и за это в него стреляли, ранив в ногу.

Сидя на съемочной площадке, я с интересом наблюдал за процессом, с болью думая, что Фюсун сейчас проводит время без дела в Чукурджуме, в десяти минутах ходьбы от кинотеатра «Пери». Съемки продолжались допоздна, вплоть до комендантского часа. Меня тревожила мысль, что, если по вечерам мое место за столом Кескинов будет пустовать, Фюсун решит, будто я предпочел кино ей. Так что каждый вечер, не дожидаясь завершения съемочного дня, я шел из кинотеатра «Пери» к Кескинам, пробегая по резко уходившим вниз, к Чукурджуме, покрытым брусчаткой улицам. Я чувствовал себя виноватым, но предвкушал ощущение счастья. Фюсун станет моей. И правильно, что я удержал её от кинематографа.

Теперь мне казалось, что у нас возникла новая связь: мы попутчики в жизни, испытавшие поражение; и это осознание иногда доставляло мне большее счастье, чем даже любовь. В такие минуты меня радовало все: вечернее солнце, осветившее улицы, пыльная влага и запах старости из брошенных греческих домов, разносчики плова с нутом и жареной печени, футбольный мяч, который гоняли уличные мальчишки и который подкатывался ко мне, их насмешливые аплодисменты, когда я с силой делал пас.

В те дни повсюду — от съемочной площадки до кабинетов «Сат-Сата», от стамбульских кофеен до дома Кескинов — судачили только об одном: стамбульские ростовщики, часто однодневки, принимали деньги в рост под очень высокие проценты. Так как инфляция доходила до сотен процентов, все хотели свои деньги вложить во что-нибудь надежное. Об этом мы постоянно говорили и у Кескинов, прежде чем сесть за стол. Тарык-бей рассказывал, что некоторые завсегдатаи квартальной кофейни, куда он временами ходил, чтобы спасти деньги, покупали на Капалы-Чарши золото, а другие отдавали деньги в рост под сто пятьдесят процентов, третьи зачем-то обменивали скопленное золото на деньги, а банковские счета закрывали. Немного смущаясь, он спрашивал у меня, как у делового человека, совета.

Феридун теперь, под предлогом съемок и комендантского часа, приходил домой редко и ничего Фюсун из денег, которые я платил за «Лимон-фильм», не давал. Поэтому через некоторое время на месте вещей, какие оказывались в моем кармане, я стал оставлять деньги. За месяц до этого я, не особо скрываясь, унес колоду старых игральных карт Тарык-бея.

Фюсун гадала себе на этих картах, чтобы не томиться от ожидания. Поэтому для игры в безик её родители пользовались другой колодой. В той же, которую я «украл», у некоторых карт углы были сильно потерты или оторваны, «рубашки» запачканы; несколько карт вообще оказались согнуты. Фюсун однажды со смехом сказала, что из-за этих пятен и знаков помнит, какая масть и картинка где скрывается, и поэтому знает, как гадать, чтобы все предсказанное произошло в жизни. Колоду я положил в карман нарочито, не скрываясь, так как тетя заметила, что я кручу её в руках и нюхаю. Помимо запаха старой бумаги, чьих-то духов и влаги, свойственной картам, от них пахло кожей рук Фюсун. От этого запаха у меня закружилась голова.

— Мать тоже гадает на картах, но ничего не сбывается, — заметил я. — Говорят, тем, кто гадает на этих картах, начинает везти. Пусть матушке немного повезет, когда она запомнит пятна и царапины. А то ей невесело в последнее время.

— Передавай привет сестрице Веджихе, — произнесла тетя Несибе.

Я пообещал, что куплю в Нишанташи, в лавке Алааддина, новую колоду, тетя Несибе долго просила меня не утруждаться. Я настоял. Тогда она рассказала, что видела в Бейоглу очень красивые карты.

Фюсун была в дальней комнате. Я вытащил из кармана несколько купюр и смущенно положил их куда-то в сторонку.

— Тетя Несибе, купите, пожалуйста, новую колоду себе и одну — моей матери. Мать будет рада картам из этого дома.

— Обязательно, — согласилась тетя Несибе. Десять дней спустя, вновь терзаемый смутным стыдом, я оставил пачку денег на месте взятой мной бутылочки одеколона «Пе-ре-жа». Уверен, что в первые месяцы Фюсун не замечала, как вещи заменяются деньгами.

Бутылочки из-под одеколона я уносил из дома Кескинов не впервой, за много лет их собралось немало в «Доме милосердия». Но те были либо пустыми, либо почти заканчивались, и их все равно скоро бы выбросили. А пустыми склянками, кроме уличных детей, игравших с ними, никто не интересовался.

Как и в каждой турецкой семье, в доме Кескинов некоторое время после ужина все протирали руки одеколоном. Для меня эта жидкость была почти священной, и я всякий раз жадно, с какой-то надеждой, обтирал ею руки, лоб, щеки. Всегда, будто зачарованный, смотрел на движения матери и отца Фюсун, на неё. Тарык-бей медленно, не отрывая глаз от телевизора, с треском откручивал большую крышку огромной бутылки «Пе-ре-жа», а мы знали, что, когда он откроет, во время первой рекламы отдаст бутылку Фюсун и скажет: «Спроси, кому нужен одеколон». Фюсун лила ароматную жидкость сначала на руки отцу, Тарык-бей размазывал одеколон по кистям и запястьям, как мазь, глубоко и жадно вдыхая его запах, а потом принюхивался время от времени к кончикам пальцев. Тетя Несибе брала очень мало одеколона и изящными круговыми движениями, почти как моя мать, будто держит невидимый кусок мыла, начинала растирать его по рукам. Феридун, если бывал дома, одеколона у жены брал больше всех, раскрывая обе ладони, и с жадностью плескал себе в лицо, как человек, умирающий от жажды, — воду. Мне казалось, что в этом ежевечернем ритуале, в этих движениях, приятном запахе и ощущении прохлады (холодными зимними вечерами церемония проводилась столь же неизменно) скрывался иной смысл.

В начале каждого автобусного путешествия по Турции стюард всегда поливает одеколоном руки пассажирам. Так и наш одеколон ежевечерне напоминал нам, как приятно быть вместе, что-то делать сообща, заставляя нас, собравшихся у телевизора, чувствовать, что мы — одна семья, одна община, что у нас одна судьба (подобное вызывали и телевизионные новости) и что, пусть каждый вечер мы встречаемся и смотрим телевизор, жизнь — это приключение.

Когда очередь доходила до меня и я, раскрыв ладони, с нетерпением ждал, что вот-вот Фюсун польет мне руки одеколоном, мы пристально смотрели друг другу в глаза — будто влюбились с первого взгляда. Вдыхая аромат, я не мог отвести глаз от Фюсун. Иногда воля, решимость и любовь, которые выражал мой взгляд, вызывали её улыбку, замиравшую надолго в уголках губ. В той улыбке сочетались нежность и насмешка над моим положением, над тем, что я влюблен и прихожу каждый вечер, над жизнью. Но я не обижался. Как раз наоборот: еще больше любил её; мне хотелось забрать с собой флакон с одеколоном «Золотая капля» и в один из следующих визитов, когда он и так почти пустел, в мгновение ока прятал его в карман своего пальто, висевшего на вешалке.

Когда шли съемки «Разбитых жизней», я около семи часов вечера, незадолго перед наступлением темноты, уходил из «Пери» в Чукурджуму, и в тот момент мне казалось, будто раньше со мной это уже случалось. В той первой жизни, которую мне предстояло в точности прожить еще раз, не было ни страданий, ни большого счастья. Только грусть, которая давила на меня и от которой мрачнело на душе. Наверное, потому, что я знал, чем кончится история, знал, что меня не ждет ни великая победа, ни блаженство. За те шесть лет, что не угасала моя любовь к Фюсун, я из человека, считавшего, что жизнь — развлекательное и интересное приключение, превратился в обиженного на судьбу, замкнутого и печального. Мне все чаще казалось, что больше у меня не будет ничего хорошего.

— Фюсун, давай посмотрим на аиста? — предлагал я той весной.

— Нет. Я не сделала ничего нового, — тоскливо отвечала Фюсун.

Однажды в разговор вмешалась тетя Несибе: «Ну зачем ты так говоришь? Аист улетел с нашей трубы, а оттуда виден весь Стамбул».