Разговоры с зеркалом и Зазеркальем - Ирина Савкина

Что такое жизнь? Что-то прекрасное, отвратительное, словом, соединение контрастов, гармония дисгармонии. Ну, философствовать некогда! (1845 г., 621);

…когда дети пищат, у меня сердце ноет, ноет — да, вот так бы и вытек слезами, кругом что-то такое безучастное, такой холод, все заняты важными делами, все сломя голову стремятся за чем-то, куда-то, Бог знает куда и зачем (1846 г., 623).

В последней цитате видно, что та жизнь общественная, которая так увлекает Герцена и в которой он видит панацею и смысл существования, Наталье Александровне (по крайней мере, иногда) кажется суетой, имитацией деятельности.

Т. Астракова в воспоминаниях много говорит о различии между устремлениями Герценов: о тяге Александра к блестящей, публичной жизни «на виду» и отвращении Наташи к визитам и пр. Астракова считает, что Герцен хотел бы, чтоб его жена была хозяйкой салона вроде Елагиной или центром дамского ученого кружка.

Тогда в Москве было много ученых здравомыслящих кружков, но они распадались на два лагеря: в одном были ярые славянофилы, и этот кружок был самый обширный, Другие — западники. Третий кружок был самый модный, состоял из ученых дам, известных под названием синего чулка, и составлял как бы примиряющее звено между вышеназванными кружками. О Герцене заговорили во всех кружках, все пожелали иметь его у себя на литературных вечерах; и, когда он начал у них появляться, все были от него в восторге, и в особенности дамы. Конечно, дамы первые не замедлили узнать о жене Герцена и, узнавши, что она очень умная, образованная женщина, начали приставать к Герцену познакомить ее с ними. Понятно, что приличие требовало Наташе сделать ко всем первый визит, и Герцен предложил ей это; но Наташа отклонила эту честь, говоря, что, во-первых, она чувствует себя еще нездоровою, во-вторых, что она не усвоила себе так светских приемов, которые требуются в известных кружках, и что она будет скорее смешна в светском салоне, чем интересна. <…> Герцену не нравился отказ Наташи, он любил, уважал ее, знал, что она, по образованию, и, пожалуй, уму, стоит выше всех синих чулков, и что она, его жена, может стать центром всякого кружка, и что все ее заметят. Это ему льстило, и он стал настаивать. Но Наташа сказала решительно, что она останется тем, что она есть, и ни за что не променяет свою тихую семейную жизнь на суетные визиты…[522]

Подобные ситуации, по мнению Астраковой, служили поводом к размолвкам. Для Герцена активное участие в жизни общей — не только принципиальная позиция, но и естественный для него образ жизни (а по мнению Астраковой — в чем-то даже проявление тщеславия и эгоизма).

Главная идея Герцена этого времени — приоритет общего, идейного над личным, частным. В дневнике он записывает (18.12.1844): «Наши личные отношения много вредят характерности и прямоте мнений. Мы, уважая прекрасные качества лиц, жертвуем для них резкостью мысли. Много надобно иметь силы, чтоб плакать и все-таки подписать приговор Камиля Демулена»[523]. В «Былом и думах» приводится отрывок из более позднего, ретроспективно-примирительного письма Грановского (от 25 августа 1849 года), где тот пишет: «Когда-то ты (Герцен. — И.С.) оскорблял меня, говоря: „Не полагай ничего на личное, верь в одно общее“, а я всегда клал много на личное»[524]. Разрыв с Грановским, несмотря на их горячую взаимную симпатию, произошел, как известно, исключительно на идейной почве: из-за разных воззрений на бессмертие души.

Наталья Александровна, как уже говорилось, не очень любила публичную жизнь, считая ее зачастую суетой, и людей ценила выше, чем идеи. Мучительнее, чем идеологические разногласия, она переживала личный разрыв с друзьями и близкими людьми, в том числе и некоторое разочарование в муже[525].

В какой-то момент кризис одиночества становится, вероятно, настолько непереносимым, что она делает попытку писать дневник, хотя и раньше, и позже более адекватной формой самовыражения для нее были письма. Этот очень короткий дневник представляет из себя девять небольших подневных записей, сделанных в период с 25 октября 1846-го по 10 января 1848 года.

Интересно, что, хотя Наталья Александровна переходит от диалогической формы письма к монологичному, казалось бы, дневнику, но начинает она свои записи с адресации, с установления гипотетического «корреспондента». Как и в большинстве подобных случаев, таковым оказываются дети — тяжелый опыт собственной жизни матери должен стать им своего рода «уроком». При этом, начиная дневник, Н. Герцен как бы видит его частью автобиографии.

Мое прошедшее интересно внутренними и внешними событиями, но я расскажу его после как-нибудь, на досуге… Настоящее охватывает все существо мое, страшная разработка… до того все сдвинулось со своего места, все взломано, перепутано, что слова, имевшие ярко определенное значение целые столетия — для меня стерты и не имеют более смысла[526].

Главная и, наверное, единственная цель дневника — это саморефлексия, самоанализ, стремление себе самой дать отчет в новом состоянии своей души. Здесь нет никаких бытовых деталей, почти нет имен и конкретных выяснений отношений — ситуация рассматривается очень обобщенно, как философско-психологический эксперимент. Свое состояние она оценивает как переход из романтизма в реализм, из юности в зрелость. Плата за такой переход велика — это утрата друзей, которые еще не хотят расставаться с иллюзиями и предрассудками. Несмотря на ясные параллели с идеями и выражениями герценовского дневника и мемуаров, акценты у Натальи Александровны расставлены несколько иначе: она говорит больше не об идеологических разногласиях, а о психологических коллизиях разрыва с прежними друзьями, прежними верованиями, прежним языком, прежней собой. Это чувство страшное: «Какая страшная тоска и грусть была во всех, когда сознали, что нет этой близости, какая пустота, будто после похорон лучшего из друзей» (234). Но в то же время присутствует твердое убеждение в необходимости «сойти со сцены», расстаться с «прежним языком», уйти от «натяжек» и самообманов. «Какая-то потребность, жажда открывать во всем истину насколько бы это ни было больно, хотя б куски собственного тела вырывались с ложным убеждением. Видно, возраст такой пришел» (234).

Она говорит о своей любви к Александру, но в то же время и о своей отдельности:

У меня поколебалась вера в Александра, не в него, а в нераздельность наших существований, это прошло как болезнь и не воротится более. Теперь я не за многое поручусь в будущем, но поручусь за то, что это отношение останется цело, сколько бы ни пришлось ему выдержать толчков. Могут быть увлечения, страсть, но наша любовь во всем этом останется невредима (234).

Чуть выше в этой же записи Наталья Александровна пишет: «По временам я чувствую страшное развитие силы в себе, не могу себе представить несчастия, перед которым бы я пала» (234). Ее короткому дневнику свойственно единство тона — это спокойный, прямой, без стилистических красот и аффектации тон уверенной в себе, «взрослой», отбросившей иллюзий женщины. В качестве внешней (мужской) точки зрения на себя приводится точка зрения Сатина.

Пять лет тому назад, уезжая за границу, он оставил меня идеалом женщины, такою чистою, святою, погруженную совершенно в любовь к Александру и Саше, не имеющую никаких интересов; возвратившись, нашел холодною, жесткою, и совершенно под влиянием Александра, распространяющего теорию ложной самобытности и эгоизма. Я не пережила ничего (то есть со мной не случилось никаких несчастий?) и потому не могу знать жизнь и понять истину, выработать же это мыслью — не свойственно женщине. Ну тут трудно возражать. Такое понимание очень обыкновенно между людьми, но пока С. не высказал его вполне, я никогда бы не поверила, что он до такой степени туп (236).

Не полемизируя с «обыкновенной» сатинской точкой зрения (если исключить резкую последнюю оценку), Наталья Александровна, конечно, иронически опровергает все его сентенции — и романтический «идеал» женщины, с которым еще недавно была на сто процентов согласна, и высокомерие мужчин к женскому внутреннему развитию — он уверен, что с ней (потерявшей уже четверых детей!) ничего не происходило, что в ее жизни нет «опыта» и, следовательно, она живет исключительно чужим, мужским умом, — наконец, сомнение в том, что женщине вообще «свойственно» думать и вырабатывать истину мыслью, — все эти вполне традиционные патриархальные сомнения кажутся ей «тупостью». Новый женский идеал — женщина без иллюзий, свободная, сильная, сама выбирающая судьбу, идущая рядом с мужчиной, но отдельно от него, — связан с именем Жорж Санд: недаром оно появляется в записи от 13 ноября 1846 года: