Разговоры с зеркалом и Зазеркальем - Ирина Савкина

Смерть младенца едва чувствуется отцом, забота о родильнице заставляет почти забывать промелькнувшее существо, едва успевшее поплакать и взять грудь. Но для матери новорожденный — старый знакомый, она давно чувствовала его, между ними была физическая, химическая, нервная связь; сверх того, младенец для матери — выкуп за тяжесть беременности, за страдания родов, без него мучения, лишенные цели, оскорбляют, без него ненужное молоко бросается в мозг[517].

Но все-таки в воспоминаниях подробно говорится только о первой смерти, так как она связывается с испугом Натальи Александровны от прихода в дом полицейского и становится символической демонстрацией бездушия русского царизма: «младенец был казнен Николаем. Мертвящая рука русского самодержавия замешалась и тут, — и тут задушила»[518]. О смерти остальных малюток только упоминается вскользь.

Кроме того, нельзя не заметить, что в приведенной выше цитате, полной сочувствия женщине, тем не менее все, что связано с родами и смертью младенца, трактуется чисто физиологически, как страдания женского организма. Обсуждая философские проблемы жизни и смерти в связи с вопросами насилия, войны, криминальных преступлений, социальных потрясений и т. п., Герцен, как и большинство мужчин его времени (и, может быть, не только его), практически никогда не смотрит на ситуацию родов и смерти детей как на экзистенциальную, включающую женщину (телесно и духовно) в поле тех философских вопросов, которые Ф. Достоевский называл «последними».

А именно это, судя по ее письмам к Астраковой, переживала Наталья Александровна. К тому же она, в отличие от супруга, не могла забыться ни в идейной борьбе, ни в дружеском общении и пирах, которым бурно предавались Герцен и его друзья по возвращении из новгородской ссылки.

Трагические потери вызывают у нее чувство пустоты, одиночества и сомнения в том, во что она безоглядно верила раньше. В письме Астраковой от 21 июня 1841 года она пишет с иронией и горечью:

…приятная жизнь — и деньги бросай, и время бросай, тогда как можно было бы употребить с пользою — да, видно сладкое, не перевешивай горького — закон судьбы, судьба, судьба, и что такое судьба, пустое слово, а жизнь течет и утекает, душа, погруженная в блаженство волей высшей, святой, чувствует боль, чувствует нехорошее, я далека от того, чтоб роптать, но иногда слабеют силы и выжимается из груди невольно грустный звук. Третьего дня были мы на кладбище, Александр только первый раз повез меня на прах малютки Вани, — о, как хорошо мне было, как рада я была, что могу плакать, кажется, тут все окаменевшее в груди вылилось слезами, и так легко мне стало, душа освежилась, отдохнула и смылась пыль, налегшая на нее. Да, земля тут, белый мрамор тут и слова младенец Иоанн тут, а его нет, где же он, куда отлетел, куда??? О, бросила бы я землю и полетела за ним, за ним, в высоту, или юн туда, туда, вдаль — он мой дитя, мной рожден, и я не знаю, где он, что с ним, и никто мне не скажет и спросить мне некого!.. Жизнь, жизнь — не будет и меня, и им некого будет спросить обо мне… — жаль их! Он грустен теперь, мой бедный Александр, да и у кого б стало силы выносить с твердостью…<…> Много переменилась я последнее время. — Ты знаешь, что Саша моя умерла (Саша Вырлина, горничная и подруга Н. А. — И.С.). Знаешь, что она мне была — то время, когда мы не досчитываемся <?> в своем круге — перелом жизни[519].

Судя по переписке с подругой, чувство одиночества и кризиса веры у Натальи начинается раньше, чем отмечает в своем дневнике Герцен. Письма к Астраковой 1841 года (когда и Татьяна Алексеевна переживала тяжелейший в своей жизни период из-за болезни и смерти мужа) полны колебаниями между упованием на небесное милосердие, призывами к себе и корреспондентке молиться и верить в «преображение» и «жизнь просветленную, очищенную» (608), тихой, неизбывной грустью, как в письме, рассказывающем о смерти новорожденной Наташи (см. 606), и безнадежными, безответными вопросами.

Часто воображаю себя на твоем месте — да будет Божия воля — но страшно, страшно! и зачем? и для чего? Что за необходимость создать два существа одно для другого — соединить их, слить в одну душу, дать вкусить высочайшее блаженство и потом вдруг разорвать союз, отнять жизнь у живого, а другой — где он? что с ним? То-то и есть, Друг мой, что все эти вопросы лишние, надо отдаться вполне Провидению, одному я не верю, чтобы страдание было вечно, не для того создан мир — стало ты будешь с ним (609).

С Астраковой, потерявшей мужа, Наталья Александровна все время обсуждает великую тайну смерти и того, что человек может ей противопоставить. Она не касается в этих письмах прямо своих отношений с мужем, семейной драмы, но ее мучают очень серьезные экзистенциальные вопросы; происходящее с нею гораздо глубже обычной послеродовой болезненности или ревности и терзаний из-за измены мужа. Она переживает кризис утраты веры и смысла жизни.

Я такая стала хворая, дрянная, что писавши вчера к тебе, изнемогла от грусти и должна была оставить перо, Александра же не было дома, Саша спал — мертвая тишина кругом… Мне так живо представилось твое положение, страдание твое обняло всю душу. Да пусть говорят: твердость, терпение, преданность провиденью, но это слова, одни слова, я плачу с тобою, Таня, и не хочу утешать тебя, утешать — какое варварство — избави Бог! Грусти, грусти, теперь грусть — продолжение твоей жизни с ним, твое счастье. О, Боже мой, чем долее живу я — жизнь все непонятнее становится для меня, и будет ли ответ хоть на один вопрос??… Меня радует то, что я, кажется, не переживу их, лишь бы не умереть, пока нужна няня Саше. Александр найдет в душе своей утешение — такое глубокое, такое безграничное море! И жизнь общая, жизнь человеческая никогда не отнимется у него, а нам что останется без них?.. (610–611).

Публикаторы переписки Н. Герцен с Астраковой именно в этом письме видят впервые сформулированное «осознанное противопоставление ее внутреннего мира тому миру, в который погружен Александр. Горечь мысли Н. Л. Герцен в том, что сфера деятельности Герцена — много шире семейной и что в этой недоступной ей „внесемейной сфере“ она ему чужда. Четкая контрастность двучленной формулы из ее письма: „Жизнь общая, жизнь человечества никогда не отнимется у него, а нам что остается без них?“ — бесспорное свидетельство того, что ее собственная жизнь представляется ей замкнутой в гораздо более тесные рамки. В душе ее слишком много сил оставалось неупотребленными, а они, по меткому выражению Герцена, <…> „у домашнего очага <….> всегда грозят бедой“»[520].

Действительно, оба супруга ясно ощущают тесноту и запертость женской жизни; но все-таки кризис, который происходит с Натальей Александровной, совсем нельзя отнести к разряду «женских» или «домашних». Это глубочайший духовный, мировоззренческий кризис, сопоставимый, например, с «арзамасским ужасом» Л. Толстого. Роль мужчины, мужа здесь сказалась в том, что этот мировоззренческий кризис, связанный с нелепой, необъяснимой смертью новорожденных детей, со смертью супруга ее ближайшей подруги, которой она чрезвычайно остро сочувствовала, совпал с утратой веры во всесилие мужа как Бога и Учителя, как первоисточника всего…

Герцен не мог в этой ситуации быть, как раньше, ее «отцом», «спасителем» и т. п. Он предлагал участие в общественной жизни в виде осознанного материнства — такой ответ Наталья Александровна знала и сама, она прекрасно исполняла подобную «общественную роль» с первых дней рождения Саши, но это не заполняло пустоты и не давало выхода.

С одной стороны, она пишет Е. Грановской 10 марта 1843 года:

Как мы счастливы, Лиза, как полна и хороша наша жизнь. Я смотрю на других женщин, и они мне кажутся полукуклами, полуживыми, большая часть из них красивее нас, наряднее, образованнее, появление их в свете чаще и делает более эффекта, они, кажется, более наслаждаются жизнью, но мне их жаль, душа их не развита для истинной жизни, как младенец бессознательно тешится игрушками и плачет, как младенец, у них все есть свое, и счастие, и несчастие, и Дружба, и Любовь, как у Саши и собачки, и лошадки, и птички, и коровки — утешительно, что вина не их, а воспитания…[521]

И, с другой стороны, в письмах к Астраковой:

Бывают дни, когда я спокойна <…>, бывают и такие, в которые я не знаю, что с собой делать, грустно, смертельно грустно, безответная нелепость, отнявшая у меня троих детей, ужасно пугает меня: я смотрю на Сашу и думаю: почему ей не отнять и его?.. Смотрю на Александра и думаю то же, или мне кажется, что у меня чахотка, и думаю, что сама умру скоро… и все это так нелепо, так несвязно и так страшно, страшно!!! Если б мне можно было наплакаться досыта, но этого решительно нельзя… бедный Ал., а при нем у меня навертываются слезы, и я глотаю их, а это как тяжело… но, впрочем, это проходит, нет, не заботься, я часто весела и вполне наслаждаюсь жизнью. Не отвечай мне на это ни слова, попадется Александру (1843 г., 617).