Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За этим упоением полнотой жизни последует крах и смерть.
Сравним письма Астраковой с письмами к другой женской корреспондентке — Наталье Алексеевне Тучковой, которую Н. А. Герцен считает в это время своей самой близкой подругой. Об этом (то есть о своих задушевных отношениях с Тучковой) она неоднократно говорит и в письмах к Т. А. Астраковой. 20 декабря 1847 года: «я чувствую себя юнее и возбужденнее с этими молодыми девушками, в одной особенно много симпатичного и общего со мною, будто мне теплее и светлее с нею, будто я нужнее в жизни» (635, см. также: 639–640; 643; 649; 652). В обильно цитированном выше письме от 6 декабря 1849 года Наталья Александровна пишет: «Ты говоришь о Natalie — я не только люблю, влюблена в это существо, может, и вижу ее слишком пристрастными глазами, но что же мне с этим делать? Она слишком много дала мне счастливых минут своим появлением, своей любовью ко мне и тем, что заставила так любить себя…» (657).
Герцены познакомились с семейством Тучковых еще в России, а в Риме в декабре 1847 года это знакомство стало довольно тесным. Особенно сблизились между собой Наталья Александровна и сестры Елена и Наталья Тучковы. Хотя между Герцен и младшей Тучковой была большая разница в возрасте (первой было 30 лет, второй — 19), между ними почти сразу возникла, как выражается Л. Ланской, «сверхромантическая дружба-любовь, жгучее, экстатическое чувство», преобразившее жизнь «не только юной провинциалки, но и тридцатилетней матери семейства»[534]. В Риме, Неаполе, а затем в Париже подруги были почти неразлучны, но после летних парижских событий 1848 года Тучковы уехали на родину. Между двумя Натальями начинается бурная переписка. В 1849 году Тучкова становится гражданской женой самого близкого друга Герценов — Н. Огарева. Именно Наталье Алексеевне умирающая Н. А. Герцен завещает своих детей[535].
Ю. П. Благоволина объясняет возникновение у Натальи Александровны страстной любви-дружбы к Тучковой тем, что Герцен не могла жить вне атмосферы восторженного поклонения. «Надо признать, что атмосфера восторгов и поклонения, окружавшая ее целый ряд лет, не прошла для нее бесследно, утвердив в ее самосознании чрезвычайно высокую самооценку, которую она сама обозначает в письмах этого времени как „самолюбие“ или „гордость“, но которая точнее может быть определена словом „гордыня“. И болезненно осознанный ею после отъезда из России „дефицит“ восторженной любви к ней был заполнен в ее душе сначала искренней привязанностью молоденькой Наташи Тучковой, а затем мастерской инсценировкой возвышенной любви, разыгранной Гервегом, вполне опытным „сердцеедом“ и хорошим психологом»[536].
На мой взгляд, все обстоит несколько сложнее…
Как уже видно из писем к Астраковой, верную и спокойную (даже с некоторым оттенком наставничества) дружбу которой с Герцен трудно назвать «восторженным поклонением», Наталья Александровна в это время переживает очередной кризис веры (в «общие ценности» и «либерализм») и кризис идентичности. Новый образ Я, который она строит, во многом связан, как уже говорилось, с идеями, усвоенными из романов Ж. Санд: это женщина, которая делает самостоятельный и свободный выбор, организует свою жизнь по собственному разумению и хотению, ради наслаждения жизнью, а не в угоду религиозным, социальным предрассудкам или идеологическим догмам.
Эти идеи еще более энергично, чем в письмах к Астраковой, излагаются в переписке с Тучковой. Здесь они предстают не только как собственное жизненное кредо, но и как модель, по которой следует создавать свое женское Я младшей подруге — возлюбленной ученице.
В Тучковой Наталья Александровна видит свое «отражение», своего двойника, но с той разницей и с тем преимуществом, что вторая Наталья еще молода и не испорчена жизнью и может, минуя искусы и заблуждения, выкроить свое Я по правильным лекалам:
…я даю тебе себя… но что же, разумеется, лучше, чем ничего… Я бы хотела дать тебе самое тебя, какая бездна, бездна жизни!.. И какое произвольное самоуничтожение! вот что мне страшно, больно, что ставит во мне все верх дном… столько силы, развития, глубины, понимания — и все это бросается с пренебрежением, за то, что кто-то тот или другой — не в состоянии понять и оценить тебя… да начни с того, чтобы понять и оценить сама себя, что за строгость к другим? И сколько в этом детства, мелкого эгоизма, мелкого, говорю я, потому что эгоизм основание всему, эгоизм — любовь, эгоизм все, но мелкое пойми, что бы ни было мелкое, сама любовь — жалка, унизительна, ненавистна для меня… в тебе эта черта раздирает душу. Я знаю, что это пройдет… мне оскорбительно предоставлять жизни сделать из тебя то, что она хочет или что ей случится, я бы хотела, чтобы ты из жизни сделала то, что ты хочешь сделать, но нет, это все слишком неопределенно, произвольно, ты должна сделать то, что ты можешь сделать. <…> Да какое ты имеешь право из того, что окружающие тебя не удовлетворяют тебя, бросать себя? Да что тебе до них, разве ты не ты? Помоги им состраданием, снисхождением, если более нечем, а бросать себя под ноги им…[537] (РП:244).
Явно выступает в письмах к Тучковой и разочарование, бунт против «общего» и идей самоотвержения, жертвования собой во имя идеологических постулатов или понятий долга. Если в письмах Астраковой историческое описывалось через «высокие» метафоры из частной жизни (материнство, роды, дети), то здесь встречаем уничижающие метафоры, которые понижают статус общего до того частного, которое всегда ассоциировалось с «презренно-женским» и маргинальным.
Что делается в Божьем мире, о том мне говорить не хочется, как-то примелькались революция, возмущения, опошлилось liberté, egalité, fraternitе все это пустяки (252).
A propos, все республики, революции все в этом роде мне кажутся наконец чулочным вязанием, и то же действие производит на меня ну Кавеньяк, Наполеон, там еще не знаю кто — это спицы, на которых нанизаны маленькие, маломалейшие петли, и вяжутся, и вяжутся… нитки тонкие, гнилые, там порвется петля, здесь порвется, все ахают, кричат, бросаются поднимать, а петли все рвутся и распускаются больше, узел на узлу — да какой грязный чулок-то! (255).
Противопоставление чужого, внешнего мира и своего, узкого, но глубокого; «надо» и «хочу»; самопожертвования, самоограничения и наслаждения, — лейтмотив всех писем к Тучковой:
Хочу жить, жить своей жизнью, жить, насколько во мне есть жизни; искать ее вне — пустяки, хотеть ее отдать, сделать вклад, как вдовица принесет два лепта — тоже пустяки… (252).
…взял бы весь мир и разбил бы вдребезги, как бокал, за то, что в нем вместо шампанского намешана какая-то бурда, а себя никогда не хочется разбить, мне со мной и в себе хорошо (вы понимаете, что в мое я входит все, с чем я симпатизирую) (249).
…ведь я немного хочу — несколько часов в день себе, себе — т. е. чтоб я могла и другому их отдать, как я хочу, а не высасывала бы их у меня нелепая сила, глупая, бессмысленная, — остальное время я готова служить пожалуй (255).
…мною овладел эгоизм, оттого что самоотвержением ничего не сделаешь (262).
Жизни по велению долга, ради предрассудков, важных с точки зрения других, окружающих, противопоставляется жизнь по собственному волеизъявлению, в которую входит то, что связано с чувственным, инстинктивным восприятием мира, не только с духовным, но и с телесным наслаждением.
Вспомним, что А. И. Герцен, размышляя о своих отношениях с женой и в связи с этим о новой концепции женственности, включал в это понятие новой женственности (приходящей на смену «романтическим» концепциям и догмам христианского брака) духовность, участие в жизни общей, сознательное и ответственное материнство, но не говорил ни о чем, связанном с чувственной, телесной стороной жизни.
Естественные страсти обсуждались в связи с мужской жизнью или были выделены в тематический раздел о «падших созданиях». Теоретически на падшие создания смотрели сочувственно, в жизни — в истории Марьи Львовны (жены Огарева), Серафимы (жены Кетчера) и много позже Мэри, бывшей проститутки, подруги Огарева — отношение было гораздо менее снисходительным, а готовность к пониманию наталкивалась на непреодолимое отвращение. Степень свободы ограничивалась все же духовным выходом из семейной сферы.
Для Натальи Александровны, как можно судить по ее письмам, чувственное, телесное освобождение было очень тесно связано с идеями самореализации, с выбором «себя» (в этом она была, вероятно, более последовательной сторонницей Жорж Санд, чем ее муж). В любви-дружбе к Наташе Тучковой соединяются романтическая экзальтация (напоминающая о юных письмах к Герцену), материнское чувство (она неоднократно называет Тучкову своим ребенком, дитятею) и акцентированная чувственность.
- История моды. С 1850-х годов до наших дней - Дэниел Джеймс Коул - Прочее / История / Культурология
- Русское масонство в царствование Екатерины II - Георгий Вернадский - История
- Отпадение Малороссии от Польши. Том 1 - Пантелеймон Кулиш - История
- История России с древнейших времен. Том 27. Период царствования Екатерины II в 1766 и первой половине 1768 года - Сергей Соловьев - История
- Блог «Серп и молот» 2019–2020 - Петр Григорьевич Балаев - История / Политика / Публицистика
- Тайны дворцовых переворотов - Константин Писаренко - История
- СССР и Россия на бойне. Людские потери в войнах XX века - Борис Соколов - История
- Почему Европа? Возвышение Запада в мировой истории, 1500-1850 - Джек Голдстоун - История
- Император Лициний на переломе эпох - Борис Коптелов - История
- Гитлер против СССР - Эрнст Генри - История