Разговоры с зеркалом и Зазеркальем - Ирина Савкина

Природа дает возможность, растворяясь в ней, наслаждаться и отвлекаться, в то же время иногда она навевает мысли о случайности, хаосе и бессмысленности мира, не одухотворенного прежней верой в небесную гармонию и бессмертие:

Право, иногда, несмотря на все хорошее, что есть в жизни, нельзя ее не ненавидеть, и это хорошее не имеет никакой цены для меня иногда, потому что все — случайность, все столько же важно и полно смысла в жизни, как погода, — просияет солнце, туча найдет, гроза — мимоходом убьет кого-нибудь и, не обращая внимания, снова светит, жарит, сушит и взывает снова к жизни — дождь льет целые дни, ночи — нелепо, все нелепо, и до крайней степени оскорбительно, оскорбительно оттого, что человек слишком привык к мысли, что все для него, все к его благу, все к лучшему, оттого-то так трудно поставить себя наравне с бабочкой, с цветком — покрасовался, поблагоухал, покачался на своем стебельке, — а там скосили его и завял в груде сена незамеченный, или сорвал кто-нибудь, позабавился, хорошо коли еще насладился — измял и бросил, иль морозом прибило, или ногой придавил кто — нужды нет, нужды нет до этого жизни, какое страшное равнодушие (636–637).

Пессимистические настроения поддерживаются происходящим во внешнем мире. Семья Герценов в Италии и во Франции оказывается в самом эпицентре политических событий, наблюдая и горячо переживая расправу над восставшими в Париже летом 1848 года. Хотя Наталья в письмах к Астраковой обсуждает политические события не так подробно, как, например, ее муж в частных письмах и в своих публицистических выступлениях, написанных в форме писем («Письма из Франции и Италии» и др.), но все же они, конечно, волнуют и ее. 4 ноября 1848 года Н. Герцен пишет, что прилагает к письму несколько страничек, вырванных «из моего как бы сказать — журнала, что ли» (645). «Ты увидишь там, как чувствовалось и думалось; писавши, я не думала, что дам читать кому-нибудь, тем лучше, посмотри на меня, как я есть сама с собой» (645). Эти «листки из журнала»[532] по стилю и принципам организации продолжают Дневник 1846 года: здесь тоже нет ничего лично-конкретного, а только общие размышления по поводу ситуации, прежде всего — описание своих мыслей и чувств в связи с июньскими событиями в Париже: сначала надежды и упования, затем разочарование и отчаяние. В первых записях главный предмет размышления — человечество и его исторические судьбы. Но важно отметить, что разговор об общем ведется через «частные» метафоры, связанные с материнским и женским опытом.

Человечество, ползающее до тех пор, как ребенок, удерживаемое на помочах, запуганное, угнетенное, встает, разрывает узлы. Прежние властители, или лучше дядьки, пугалы, расчищают дорогу <…>, началась жизнь широкая, полная — все личное, семейное, домашнее перестало быть пошлым, исключительным, приняло характер всемирный, казалось не существует больше собственности, отечества — море единодушия, свободы! И мы с упоением отдались волнам его…[533]

Радость за детей, которые в новом обществе обретут свободное и осмысленное будущее, полнота настоящего — все это сменяется полным крахом надежд, отчаянием, июньской кровью.

Теперь я сижу на берегу этого моря (моря жизни. — И.С.), смотрю на него — и то слезы навернутся на глаза, то мелькнет улыбка, я сочувствую его волнению, но отдаться ему, броситься в него — желанья нет более. Теперь я чувствую себя отдельно, живу отдельною жизнью. Моя жизнь терялась, как капля в море, теперь море теряется в этой капле. Личность моя стала сосредоточеннее, все лучи сведены на фокус (372).

Герценовской веры в общее как панацею от всех личных дисгармоний и страстей у Натальи Александровны не было никогда. Теперь чувство тотального разочарования в идеологии (как раньше — в религии) приобретает характер кризиса.

«Так всю жизнь мою без отдыха я помогаю развитию человечества. И что же? Хоть бы распяли меня, — но веры больше нет в искупление» (373). Вера в «общее», в исторический прогресс и развитие человечества была предложена как суррогат религии — и отвергнута (быстрей и безболезненнее, чем вера в Христа). Ее заменила сосредоточенность на мгновении, на сознании ценности собственной жизни и жизни детей, которые воспринимаются как «дополнение» к Я, как часть Я. «А когда увижу их людьми, умру, не жалея о жизни. Все недоразвитое во мне, подавленное, несовершившееся, все исполнится в них. <…> В них я разовьюсь до себя» (374).

Противопоставления «настоящее/историческое будущее»; «прогресс, разум/инстинкт»; «общее/личное» постоянно варьируются в письмах после 1848 года, и бесспорное предпочтение отдается личному, мгновенному, инстинктивному. Общее важно только потому, что оно влияет на личную жизнь, и говорится о нем через метафоры личной (физиологической) жизни. Состояние общества (и собственное) сравнивается с покоем после неудачных родов. Может, будут и удачные роды у истории, но того ребенка нам не видать, — так Наталья ощущает политическую ситуацию.

Принимать жизнь такой, какая она есть, быть собой — вот ее кредо. Собственное «самостоянье», самостоятельность так дороги теперь для нее, что она передумывает, переинтерпретирует свое прошлое и излагает историю своей жизни совсем в другом дискурсе, чем в переписке с женихом. Теперь это сюжет о сильной самостоятельной женщине, для которой мужчина (Александр) был помощником, но не Отцом и Творцом: она сделала себя сама и довольна результатом этой работы:

…сначала я вырабатывала все сама, одна-одинехонька, потом помогал Ал<ександр >, потом помогала уж жизнь. Впрочем, я не верила на слово и Ал<ександру>, как не думала (повторяла себе), что он — единственный человек. Всякая мысль, всякое убеждение тогда только становились моими, или лучше сказать мною, когда они переваривались в голове моей, как пища в желудке; одинокая и сильная работа мозга сделала меня наконец хищною, не только жеваного, ни вареного, ни печеного я не могу принять, мне нужно совсем сырое, а там работаю, сколько сил хватает. Результат всего этого то, что я довольна собой, то есть этою работой, разумеется, не беспрестанно (Из письма Астраковой; 650).

На упреки в гордыне (например, предполагаемые со стороны Сергея Ивановича, брата Астраковой) — Н. Герцен отвечает: «Широко мне и вольно и знать ничего не хочу <…>. Ну а как здесь душно, если б вы знали <…>, меня облегчает только то, что мне никто не помешает делать то, что я могу делать на своем месте, а место это я не променяю на генеральский чин» (651; курсив мой. — И.С.).

Это ощущение свободы, самореализованности, ощущение, что она нашла и занимает свое место, особенно сильно в письме от 6 декабря 1849 года из Женевы (период любви к Гервегу). Наталья Александровна прямо не пишет Астраковой об этой любви, хотя несколько раз кстати и некстати упоминает имя Гервега. Ссылаясь прямо на Жорж Санд, Н. А. пишет, что самое важное в жизни — создание своего собственного мира, а не жизнь «жизнию других».

По мере того, как внешний, воображаемо-близкий мир удаляется от тебя, исчезает, внутренний, реальный, интимный растет и богатеет. Теперь я в этом периоде, Таня. Я со многим рассталась, как с верой в будущую жизнь, но не беднее от этого стала, напротив, я даже с верой в настоящую жизнь рассталась, то есть в возможность и необходимость делать то именно или другое, живу больше и больше спустя рукава и даже руки, живу проще, отдаюсь больше своей натуре, верю ей больше; нога ступает вернее, сердце довольнее, а осматриваюсь меньше, почти совсем не осматриваюсь. Сколько теснил, убивая жизнь, грех есть скоромное и т. д.? Сколько еще теперь грехов и предрассудков в этом роде. Когда я всматриваюсь в жизнь других, свободнейших людей — мне делается страшно, душно; не думай, милая моя Таня, чтоб я «расшаталась», как ты говоришь, О! если б ты знала, как нежнее, как тоньше становится чувство, как делаешься чище, стыдливее (656). (Выделено мною. — И.С.).

Она доверяет себе и своим желаниям, она счастлива в своем, как ей кажется, полном гармонии доме. «Александр, что за юная, свежая натура, светлый взгляд, светлое слово, живая жизнь, с ним держишься на такой вышине и в такой ширине <…>. Потом с нами живет здесь Георг, изящнее, поэтичнее я не знаю натуры; и все мы так сжились, спелись — я не могу представить существования гармоничнее» (656).

Самые близкие друзья (например, Тучкова и Огарев, дети, которым посвящено продолжение этого письма от 9 декабря) — все это составляет тот дом, то пространство, где она чувствует себя на месте и счастливой. Энергию веры надо обратить не на Христа или либерализм, а «на образование человека — я думаю, это подействительнее было бы либерализма» (656).