Ельцин - Тимоти Колтон

Хотя Ельцин приветствовал и проводил перемены во многих институтах государственной власти, его страх утратить контроль привел к торможению или даже приостановке перемен в некоторых сферах. Это заставило его выступить против искоренения кодексов и законов коммунистической эпохи, считавшихся действующими до официальной отмены. Разрушить советскую юридическую систему, отказаться быть правопреемником СССР, по его оценкам, означало бы возникновение «стольких вопросов, такой „головной боли“, к которой в то сложное время мы были явно не готовы»[941].

Именно поэтому Ельцин не устранил КГБ, орудие принуждения КПСС, хотя вполне мог сделать это в 1991–1992 годах. Это было неожиданным поворотом событий. Хотя у Ельцина до 1987 года были личные товарищеские отношения с некоторыми офицерами КГБ, в бытность свою оппозиционером у него появились основания не доверять этой организации. В 1989 году Ельцин был одним из нескольких депутатов, не поддержавших в Верховном Совете СССР кандидатуру Владимира Крючкова, и, как рассказывал один из его добровольных помощников, у него развилась «шпиономания», «в каждом новом человеке ему виделся стукач из КГБ». Когда его спрашивали об очередном желающем стать его помощником, он постукивал двумя пальцами по плечу — так в Советском Союзе предупреждали о подслушивании[942]. Ельцин знал об участии КГБ и Крючкова в путче 1991 года — и по личному опыту, и от пяти различных комиссий, расследовавших те события, одну из которых, возглавляемую Сергеем Степашиным, Ельцин назначил лично.

Комиссии доложили о своей работе, но Ельцин, казалось, утратил желание перетряхнуть эту организацию сверху донизу. Как сухо пишет в мемуарах Вадим Бакатин, последний председатель советского КГБ, люди Ельцина хотели всего лишь «поменять вывеску с „КГБ СССР“ на „КГБ РСФСР“»[943]. Это утверждение нельзя считать полностью справедливым, поскольку Ельцин согласился с решением закрыть Пятое главное управление, которое имело сеть тайных осведомителей и вело охоту за диссидентами, и постановил ограничить обязанности комитета контрразведкой и государственной безопасностью. После эксперимента с подчинением ведомства Министерству внутренних дел в 1992 году было создано Министерство безопасности, в 1993 году — Федеральная служба контрразведки (ФСК), а в 1995 году — Федеральная служба безопасности (ФСБ). В результате ельцинской реформы ведомства независимость получили службы, занимавшиеся внешней разведкой, охраной границ, безопасностью руководителей государства и правительственной связью. Все эти службы находились на коротком политическом поводке; Ельцин следил за ними и получал отчеты по дискретным каналам.

Но кардинальной реформы вроде той, что положила конец СГБ в Чехословакии и Штази в Восточной Германии, в России не произошло. В стране были люди, которые хотели пойти этим путем. Осенью 1991 года Гавриил Попов просил Ельцина сделать его председателем КГБ. По словам Геннадия Бурбулиса, Попов хотел «выкорчевать» эту организацию — вскрыть ее снизу доверху, сделать ее секреты достоянием гласности, держать ее остатки под строгим, многосторонним гражданским контролем. Ельцин не согласился. Бурбулису он сказал, что КПСС была мозгом страны, а КГБ — ее позвоночником: «И вот разрушать спинной мозг после того, как опустела голова, — ему явно очень не хотелось»[944]. Ельцин сохранил позвоночник целым из страха перед множеством угроз — угроз политической стабильности, демократии, национальному единству и сохранению российского оружия массового уничтожения[945].

Последний шанс для более решительных мер был упущен в 1993–1994 годах. Ельцин считал, что Министерство безопасности подвело его во время конфликта с парламентом (см. главу 11). Министр Виктор Баранников — некогда любимец президента, в августе 1993 года отправленный в отставку за нарушение этических норм, — присоединился к антиельцинским кругам и возглавил теневое министерство безопасности во «временном правительстве» Александра Руцкого. 4 октября 1993 года сотрудники службы безопасности, которыми теперь командовал Николай Голушко, позволили десяткам депутатов и их вооруженным сторонникам уйти через подземные туннели[946]. В декабре Ельцин заменил Голушко бывшим парламентарием Сергеем Степашиным и выпустил заявление, в котором назвал все перемены в бывшем КГБ носившими «внешний, косметический характер» без какой бы то ни было «стратегической концепции»[947]. Комиссию по расследованию деятельности служб безопасности возглавил Олег Лобов, а одним из ее членов стал политзаключенный брежневских времен Сергей Ковалев. Ковалев просил предоставить ему список офицеров, которые в прошлом следили за диссидентами, но так его и не получил. Лобов «сказал, что Борис Николаевич не имеет в виду никаких радикальных перемен… что мы не можем лишаться профессионалов»[948]. Сокращение штата в ФСК к середине 1994 года прекратилось, и процесс пошел в обратную сторону. Ельцин снова вернулся к уверенности, что достаточно раздробить службу безопасности — заменить левиафана многоголовой гидрой, — ограничить службу надзора, установить демократический контроль, им самим же в качестве главы государства и осуществляемый, и не будить лихо, пока оно спит. Братство действующих и отставных офицеров КГБ, вне зависимости от рода их занятий, будь то слежка, иностранная разведка или бизнес, продолжало свое существование. Только выйдя на пенсию, Ельцин признался Александру Яковлеву в том, что «он тут не все додумал» и потратил много усилий на то, чтобы изменить систему командования, в то время как сущность организации осталась незатронутой[949].

Последним внутренним барьером Ельцина была его неготовность «продать» российскому обществу общий курс реформ. На самом деле ему просто не хватило способностей, необходимых для того, чтобы заниматься идеологической работой с населением. К 1991 году он окончательно отказался от публичных выступлений в качестве партийного босса ради вечеров вопросов и ответов, острых интервью, массовых митингов и парламентских запросов. В литературе и устных выступлениях он ценил краткость и любил вытащить из кармана заготовленный текст речи и швырнуть скомканный листок в мусорную корзину. В девяти случаях из десяти это был спектакль: Ельцин или знал текст наизусть и мог произнести его без бумажки, или у него имелся запасной вариант, который он потом и читал. Но в роли президента ему нужно было обращаться к нации в целом, а не просто к собравшейся аудитории, и совмещать в себе качества эффективного продавца с достоинством главы государства. Это означало общение с людьми с помощью средств массовой информации, к которым россияне в советские времена утратили доверие. Эту роль он исполнял без всякого рвения. Он был не против делать что-то перед телевизионными камерами — ему не нравилось позировать[950]. Недовольно ворча, он отдавался в руки гримеров и парикмахеров (кстати, парикмахера он унаследовал от Горбачева), читал текст с телесуфлера. Он тщательно отрабатывал свои речи со спичрайтерами, всегда предпочитал лаконичность, бодрые фразы и эффектные паузы; они работали с ним над его произношением, над искоренением уральских провинциальных речевых особенностей — например, его раскатистого «р», просторечных выражений вроде «шта» вместо «что» и проглатывания «е», из-за чего «понимаешь» превращалось в «понимаш»[951].

Недостаток Ельцина как защитника и пропагандиста реформ был не в том, что он выбрал неверный подход в какой-то одной ситуации, когда такая защита была необходима, а в том, что уровень и успешность его усилий менялись от раза к разу. Он не предложил никакого броского названия для обозначения конечной цели своих радикальных реформ, такого, как, например, «Новый курс» или «Великое общество». Он никогда глубоко не разбирался в том, как соотносятся между собой экономическая, социальная и политическая грани реорганизации России. Ельцин не хотел заниматься этим сам, но, по словам Сергея Филатова, сменившего на посту руководителя администрации президента Юрия Петрова, «очень ревностно относился, когда это делали другие»[952].

Нежелание Ельцина продвигать ельцинизм происходило от нелюбви к поучительным речам и от убеждения в том, что пустые обещания уже наскучили населению, по горло сытому выступлениями лидеров советских времен и горбачевской перестройки[953]. По воспоминаниям Валентины Ланцевой, которая была первой помощницей Ельцина по связям с общественностью, поначалу краткость была вполне уместна: «Рядом с многословным… Горбачевым Борис Николаевич… ближе был к народу вот этой своей неуклюжестью, медвежестью. Он… мог ответить только одним словом — да или нет. И это было очень важно для народа»[954]. Но когда советская власть пала, россияне захотели убедиться в том, что их жертвы были не напрасны, и получить ориентиры для продвижения вперед. И Ельцин оказался не лучшим претендентом на эту роль. Когда на встрече в Кремле в 1994 году Мариэтта Чудакова посоветовала ему каждые две недели выступать по телевидению, Ельцин схватился за челюсть, словно у него разболелись зубы[955]. Марк Захаров, который тоже присутствовал на той встрече, говорил об угрозе идейного и информационного вакуума, открывающего возможности для политических фанатиков и шарлатанов. Ельцин же ответил, что любой системный маркетинговый план станет новым перепевом тоталитаристского промывания мозгов: «Что же вы предлагаете нам, как при Геббельсе, министерство пропаганды теперь вводить, что ли?»[956] В мемуарах 1994 и 2000 годов Ельцин защищал свое неприятие любой идеи «сияющей вершины, до которой нужно дойти». Напыщенность, по его мнению, была ни к чему. «Не нужна пропаганда новой жизни. Новая жизнь сама собой убедит людей в том, что она уже есть»[957].