Ельцин - Тимоти Колтон

Ельцин не мог забыть отказ Бурбулиса стать главой президентской администрации в 1991 году и был абсолютно убежден в том, что требующая трудолюбия работа в правительстве тому противопоказана, в то время как основным недостатком Гайдара Ельцин считал неопытность и непрактичность. Но разрыв с максималистами-реформаторами стал проявлением более глубокой тенденции, которую можно будет проследить в его отношении к сторонникам различной ориентации; речь идет о его уральской самостоятельности. Все игроки должны были находиться на орбите Ельцина, и планы полетов могли быть пересмотрены по первому его требованию. Это отлично видно на примере судьбы консерваторов, которые, по мнению Бурбулиса, выиграли от решений Ельцина. Владимир Полеванов, сибирский губернатор, в ноябре 1993 года ставший вице-премьером и руководителем Госкомимущества и попытавшийся отменить результаты приватизации в алюминиевой промышленности, продержался на своей должности всего три месяца и был уволен по требованию Анатолия Чубайса. Олег Сосковец, русский технократ из Казахстана, последний министр металлургии СССР, в апреле 1993 года стал первым вице-премьером, вторым после Черномырдина человеком в правительстве. Его черед войти в немилость у президента настал в июне 1996 года, поводом для опалы послужило сотрудничество Сосковца с Александром Коржаковым.

«Система сдержек и противовесов», как ее стало принято тогда называть, была встроена в ельцинскую структуру правления с самого начала и устанавливала границы любых намеренных изменений независимо от того, откуда исходила инициатива, изнутри или снаружи. Результатом было то, что ни кремлевская администрация, ни правительство со времен Гайдара и до назначения в 1999 году премьер-министром Владимира Путина никогда не были однородны по своим политическим взглядам, и координация работы каждого из них по трудности была сопоставима с восхождением к вершинам Гималаев. В президентском окружении «оказались люди, которых по взглядам и подходам трудно назвать единомышленниками и соратниками»[894].

Трещины в руководстве вносили свой вклад в уже упомянутую аритмию принятия решений. Однако это не меняло общего характера траектории — шаткого равновесия с широким спектром возможностей. Обстановку стабилизировало солнце, вокруг которого вращались более мелкие тела системы — планеты и астероиды; солнцем этим был Ельцин. Можно считать справедливым замечание Виктора Черномырдина, утверждавшего, что хранителем и гарантом правительственных структур в 1990-х годах был только президент.

«Ельцин был маховиком. Он мог сказать „Нет, и всё, повернуть туда“ — и повернули бы туда… Сила его была в том, что он понимал, что именно надо идти этим путем… Как это делать, это другой вопрос. Но целую страну огромную развернуть, вы понимаете, что это такое? Ельцин никогда не дрогнул. Ельцин никогда не мельтешил. Вот она, сила его как политика, как человека, который вот с мощной интуицией в этой части. Он прошел это через все и провел страну»[895].

Внутреннее сопротивление, которое вызывали у Ельцина промахи, происходившие в ходе реализации реформ на микроуровне, было не настолько сильно, чтобы свернуть его с макрокурса.

В этом отношении о многом говорят превратности экономической политики, наблюдавшиеся в течение двух лет после ухода Гайдара. В них гораздо больше содержательной, если не стилистической, последовательности, чем можно предположить по элегическим словам Бурбулиса. Гайдара на посту министра финансов и вице-премьера сменил Борис Федоров, который был на два года моложе и в 1990 году работал в той же должности под руководством Ивана Силаева. Федоров боролся с Виктором Геращенко и его политикой дешевых кредитов и весной и осенью 1993 года сумел добиться прогресса в монетарных и налоговых ограничениях, объединившись с Гайдаром, которого Ельцин в сентябре вернул на должность вице-премьера. Эти достижения были восприняты как доказательство того, «сколь многого в столь нестабильной обстановке может достичь сильная личность [Федоров] на ключевом посту»[896]. Но такое видение ситуации преуменьшает роль другой личности — Ельцина, который обеспечил Федорову политическое прикрытие и ободрение. Когда Федоров освоился, Ельцин позвонил ему и намекнул, что Черномырдин готовит директиву по восстановлению государственного регулирования цен на ряд потребительских товаров. Федоров с помощью Гайдара подготовил и направил Ельцину служебную записку, где утверждалось, что подобное решение противоречит ходу рыночных реформ. Затем Ельцин пригласил к себе Федорова и Черномырдина, ударил кулаком по столу и заявил Черномырдину, что, если тот выпустит подобное распоряжение, оно будет немедленно аннулировано указом президента, который будто бы уже лежал в папке на столе. Федоров знал, что в этой папке лежит единственный листок — его собственная служебная записка, но Черномырдину это было неизвестно, и премьер отступил[897].

В январе 1994 года Гайдар и Федоров во второй раз покинули правительство — на этот раз после парламентских выборов, на которых либеральные кандидаты потерпели поражение, и Черномырдин давал понять, что грядет восстановление контроля над ценами и заработной платой. Но в действительности в 1994 и 1995 годах он продолжал политику Федорова и Гайдара и даже превзошел их, создав рынок государственных облигаций. Авторы книги «Эпоха Ельцина», не испытывающие к Черномырдину особых симпатий, пишут о его экономической политике следующее: «С меньшим энтузиазмом, но и с большей опорой на здравый смысл и российские условия, в сущности, [он] продолжил дело, начатое Гайдаром» в 1991–1992 годах[898]. Это произошло не из-за его первоначальных взглядов по этому вопросу, а потому, что он, как Ельцин, учился, наблюдая за меняющимися условиями, а в дополнение к этому он работал на Ельцина.

В конечном счете попытка изменить Россию для Ельцина подразумевала, что граждане будут развивать самостоятельность и привычку к волеизъявлению как на индивидуальном, так и на общественном уровне и в конце концов исцелятся от наследия прошлого. Основную задачу лидера он видел в том, чтобы ослабить сковывающие инициативу ограничения и предоставить людям возможности думать и действовать, не боясь государства, доктрины самоограничения или друг друга: «Наш идеал — не равенство в нищете, в аскетизме и зависти. Мы за то, чтобы у человека было больше возможностей проявлять инициативу, зарабатывать, повышать качество своей жизни»[899].

Такой индивидуалистический и «репаративный» подход естественным образом порождал в нем сопротивление радикализму, вызывая неприятие жесткого внедрения социальных изменений в виде той самой межгрупповой или классовой борьбы, о которой говорили большевики. Это неприятие и помешало Ельцину толковать претворенные им в жизнь перемены как поистине революционные.

Работая с 1985 по 1987 год в горбачевской команде, Ельцин не соглашался по примеру генсека называть внутрисистемную перестройку революцией, так как считал действия Горбачева слишком медлительными. Впоследствии слова «революция» и «революционный» практически полностью исчезли из его лексикона[900]. Отчасти это было тактикой успокоения тех его сторонников, которые не хотели, чтобы перемены выходили из-под контроля. Во время избирательной кампании 1991 года Ельцин говорил, что хочет «не отпугивать людей (а многие боятся разрушить то, что есть)»[901]. Став президентом, Ельцин сменил позицию, начав утверждать, что оказал России услугу, защитив ее от революции. Он предъявлял более мягкие формулировки — «радикальные реформы», «демократическая реконструкция», «реформаторский прорыв», а когда без революционной риторики обойтись не удавалось, то говорил о «тихой революции»[902].

Ельцин обрел почву под ногами, как только убедил себя в том, что в России есть почва для социальных беспорядков и что любая вспышка нигилизма, сопровождавшего большевистскую революцию, будет фатальна для страны. Вот как он сформулировал эту мысль в речи, посвященной годовщине путча 1991 года:

«После путча Россия встала перед сложнейшим выбором. Сама обстановка толкала страну опять в революцию. И тогда, и сейчас, твердо убежден, такой путь был бы величайшей ошибкой и погубил бы Россию!

Наш народ хорошо знает, что такое революция, как велики ее соблазны и как трагичны результаты. В российских условиях революционный вариант неизбежно вырвался бы из-под контроля, привел бы к колоссальным противоречиям и конфликтам. И тогда опять, как говорил В. Маяковский: „Ваше слово, товарищ маузер“. Только сейчас был бы не маузер, а автомат. Начнись этот шторм, никто не только в стране, но и в мире не смог бы его остановить…