Дневники 1923-1925 - Михаил Пришвин

13 Февраля. Ходит, ноет, воображает, что расходится с женой, на самом же деле именно только теперь и сходится с ней, отливаясь в форму бесконечно терпеливого мужа. Так и все мы, переливаясь в уже вперед заготовленную для нас форму, — болеем.

Вчера внезапно осияло мою душу сознание, я вдруг понял свои излишние против других мучения от строя современной жизни: я до того слил свое существо с искусством слова, что только через это свое положение и смотрю на все. Между тем искусство это не очень даже и нужно в современной жизни. По наивности своей я хотел в этом писании дать всего себя, а боги считали твою талантливую болтовню ценной лишь для того, чтобы немного подвеселить быт. Я в очень глупом положении… Я считал себя с гордостью чуть ли не единственным писателем в Москве, а оказался единственным глупцом{129}.

14 Февраля. 10 утра — Оргбюро.

15 Февраля. Охотничий рассказ. Мороз. Воды налило в дупла. И пошло рвать! Соловей гонит до конца. Всякий беляк ходит по-разному, один, поднятый, через полминуты вернется на лежку, другой сделает огромный круг, но тоже вернется. Бывает, возвращается на первый круг не совсем на то же место, а второй еще подальше и так движется спиралью, старый ходит большим кругом, молодой малым, пугают [непролазной] чащурой. Но, кроме всего, у каждого зайца есть еще что-нибудь такое свое, что никак на ходу это не подведешь. Однако есть для всех общее правило: непременно где-нибудь, как-нибудь да попадет опять на пройденный след. И охотник этим пользуется, он спешит становиться на след.

Но вот вышло нам совсем небывалое. Рано поутру мы подняли беляка, он сделал маленький круг и возвращался на лежку тропкой, спокойно бежал прямо на меня. Я наметил себе одно дерево, что, когда заяц к нему подбежит, я выстрелю. И вот почти в тот самый момент, как спускать мне курок, вдруг это самое дерево треснуло с такой силой звука, что мой ружейный выстрел вслед за этим треском показался, как из оловянного пистолетика. Заяц от треска дерева прыгнул в сторону, дробь легла сзади.

Это было в тот заутренний час перед восходом солнца, когда, если взялся мороз, то борется он, нарастая с такой силой, с такой быстротой, что с каждой минутой чувствуешь. Дерево трещит, наверно, оттого, что в дупле была вода непромерзшая и вдруг от сильного мороза, расширяясь, разорвала ствол. Но перед этим внезапным морозом были долгие дожди, все деревья были так пропитаны [дождевой] водой, и вдруг начало их везде рвать. Заяц, я видел, бросился от выстрела Мороза в осинник по прямой, но на пути его опять разорвало дерево, и он опять бросился. И начало, и начало рвать, как на позициях, и обезумевший заяц помчался дуром. Мы тоже, долго пробуя остановиться на следах, бросали весь план…

Соловей не отзывается. Замерзаем. Руки, как грабли. Гремит коробок. Елку обчистить сверху донизу (юрта, очаг). Мороз нашептывает: брось все, легче так жить… а нужно бороться. Или не нужно?

Я шел полем на станцию ночью и думал о французском Отечестве по Р. Роллану, что такому отечеству нет подобия в России. Когда началась война, то мы думали не о том, чтобы защищать свое отечество, а, скорее, найти его. Мы думали, что после этого мы наконец завоюем для своего народа право хоть на какую-нибудь мало-мальски сносную жизнь. И когда ударил гром, мы подумали: ну, довольно потрудился русский народ, еще немного — и у нас будет хорошо. Это потом, в февральские дни, когда мы очнулись вдруг без царя, просияло в самом воздухе: необычайным светом и счастьем озарились все люди, и стали воистину братские дни. Но…

Мне стало больно вспоминать, до того, что я, верно, для того, чтобы заглушить боль, и звук этот свой собственный, как волчий вой, наполнил всего меня ужасом, я вдруг очнулся и увидел себя на пустынной снежной дороге, на небе луна, я один, совершенно один…

В церковь Гусек ходил только маленьким, после засовестился: одежонка уж очень плохенькая. Вот, думает, собьюсь, обзаведусь и буду, как люди. А пока что, когда люди в церковь, он на охоту. Неделя за неделей, год за годом — и вышло ему так, что не только образить себя мало-мальски в своем хозяйстве, а даже и в батраки пришлось наняться. Не пил [никогда ни капли], а крестьянин сразу поймет, из-за чего опустился Гусек: из-за бабы, конечно! Фиона была злющая, своенравная, и это с Гуська и с Фионы, кажется, Пушкин написал сказку о рыбаке и рыбке. Попади ей в руки синь-росинка — и сейчас на базар за баранками, за сахаром, да так вот и прошло все, как через решето.

Когда лошадь пала. Гусек не без мечты в батраки пошел. Сговорились так, что Гусек может на барском дворе кормить своего жеребенка до трех лет. Расчет у Гуська был верный: через три года со своим конем вернется и будет снова хозяином. Фиона тоже была при договоре, на этом порешили и записались в книгу. Это была обыкновенная заборная книга из мясной Багрова, на обложке ее был золотой бык и золотые слова: «Мясная Багрова с сыновьями». Других договоров не полагалось писать, записали в золотую книгу, и кончено.

И так пошло. В последний раз жеребенка продал перед самой революцией, последние промотал деньги Гусек [до копейки]. Его оставили сторожем…

18 Февраля. Москва.

Вернулся из Переславля. На улице имени Володарского в Переславле, известной раньше под кличкой Свистуха, хоронили коммунистку, убитую мужем, вчера в красном гробе со всеми партийными почестями отнесли в дом, а сегодня из дома под колокольный звон несут в церковь. Она забрала в свои руки имущество и грозилась даже все взять как партийная, а мужа выгнать. Муж был работяга, тихий человек, долго выносил постепенное свое обезличивание и наконец не выдержал: изрубил жену топором в куски. На Свистухе некоторые говорили — дурак! а некоторые — дурак, дурак, а бабам наука.

Бывает, древний город с остатками прекрасных памятников старины завлекает и заклинает…

Переславль-Залесский был оставлен железной дорогой на двадцать верст в стороне и оттого мало-помалу совершенно заглох. Многочисленные прекрасные памятники старины, благодаря отгниванию современности, выступили на фоне низменных мещанских строений необычайно ярко. Древние зодчие вообще работали так, что окошки справа и слева, двери, крупные украшения не приходились одно к одному, не складывались, и даже не было ни одного кирпича в орнаменте, чтобы сложился с другим кусок в кусок. Они работали, как природа, обличая (индивидуализируя) каждую мелочь. Время продолжило дело художников, работая желто-зелеными мхами на кирпичах, муравой на стенах и разным быльем. И так мало-помалу дело человеческих рук пришло в полное согласие с делом природы, так что строения на горах и прекрасное Плещеево озеро внизу сошлись к одному, как будто их создали друг для друга, — сказочный городок.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});