Дневники 1923-1925 - Михаил Пришвин

Но вот он выбегает на дорогу, где по лисьему следу в одну и в другую сторону проехали сани. Дорога сделана людьми, тут Соловей робеет, он смущается, лай прекращает, бежит в одну сторону, вострит уши, глядит то в одну сторону, то в другую, пробежит расстояние небольшое, а кажется ему, очень долго прошло — нет! верно, пошел след в другую сторону; и так, не осилив в этот конец, бросается в другой, бежит, бежит, и кажется ему, дороге нет конца: человеческая дорога бесконечна; как же так бесконечна? он струсил, испугался, сел, задрал нос кверху и воет, воет. Мы слышим этот вой далеко: «Помогите, помогите!» Мы очень спешим. И Соловей, увидев нас, бросается к нам, ласкается, куда мы пойдем, туда он, сдается. Мы двое расходимся по дороге: один в одну сторону, другой в другую. Находим сметку, кричим: «Во-во-во!» Соловей бросается через нас в казенник и на тропе исчезает и наполняет лес лаем. Теперь мы опять в его власти.

<На полях:> Снег падает, и лес за снегом — сказка. Сказка снега, пересекающих следов хорька, горностая. Там, вырываясь из снега, тетерева… А обратно вся сказка оставлена, и чуть наклонишь голову на чей-нибудь след, звенит — рябчик? а это в ушах.

Путь пробега…

<На полях:> Затерли след лисий: по лисьему следу в расписных санях [нарядные] сваты проехали: вперед и взад; вперед ехали — просватали, взад — помчались за вином.

Безумие Соловья: его лай. Следы-товарищи, сходятся, расходятся, схватываются вновь.

Сказка тихого утра после пороши с легким морозцем: все застыло. И вдруг действие: гон.

Конец: остановил и лает, а я застрял в зарослях. Выстрел: гоп — го-оп!

Гон попал в полосу зайцев, тропа твердая, нога не проваливается, вот соблазнился, пошел по зайцу, но бросил и вернулся. Тетерева из лунок и с ними куропатки.

<На полях:> Лесная дорога засыпана, только намеками означены колеи, и по этим колеям в две строчки прошила лисица, до чего аккуратно, след к следу, как на швейной машинке.

Промелькнула лисица с раскрытым ртом. Выскочил красный зверь на белую поляну — лисица, злая, с улыбкой, — хотя у этой злой улыбающейся собачки такой огромный хвост, как будто ей его и девать некуда.

Этой осенью лисицы хорошо объелись: была пороша и потом теплый дождь, лягушки выползли — мороз, замерзли.

Гон, а красноглазый русак — тропить — [прыжок] — сметка{118}, тихо за кустом лежит — [лежка].

Время в гоне исчезло, и кажется, мы летим с огромной быстротой, и так мы опомнились верст за двадцать, может быть.

Где мы?

Так свечерело — а где мы? Компас. По стрелке, полянками, от полянок светлее, но темнеет. Что, если не выберемся. И когда выбрались, неприятно было смотреть на темную полосу леса: чуть влево взяли — и не выйти бы.

Бой умирающей лисицы с Соловьем, ее злоба: уши прижала [тявкает] на него. Где мы? Крепнет мороз. Трещит: леший орехи грызет. Слушаем: гонит! достиг ли?

Зеленый дятел.

Не до сказок теперь! — Не до сказок, я знаю, но она явится, как след по земле… нашим следом охотник идет, и он потом расскажет о нас.

Надо сделать, чтобы в романе были все-таки все мои люди, и даже фабула выходила из пережитого. Маруха — Людмила, Марфа — Мария Николаевна, весталка Дуничка, старые девы: фрейлина, Лидия.

Люди живут не по сказкам, но непременно у живого человека из жизни складывается сказка, и если, пережив, оглянуться на прошлое, то покажется, будто жизнь складывалась сказкою… Вот я свою сказку уже начинаю замечать.

— Но зачем это тебе нужно?

— Я не знаю зачем: это чувство себя самого, моя жизнь.

— Твоя личная жизнь, но кому это интересно?

— Это интересно всем, потому что из нас самих состоят «все». А ты как, разве не через себя самого узнаешь людей, общество?

— Ну, да это психология, специальный вопрос, мне этими тонкостями некогда заниматься, у меня есть дело общественное, которое поглощает меня самого совершенно.

— Ты что же, отказываешься от развития своей личности?

— Временно да.

Писать по символам — это все равно, что жить по сказкам.

Дуничка

Если бы на свете правда была, эта учительница за свой подвиг должна бы получить крест св. Владимира, а она даже не получит и Станислава. Но почему же медный крестик, повешенный себе самому на шею закоренелым преступником, больше значит у Бога, чем Владимира и Станислава всех степеней?

— Потому что Бог принимает страдание, а радость сама собой награждается.

— Но ведь крест Станислава тоже есть крест, как и тот, медный и страшный.

Был крест деревянный, на котором распят человек, и бывает медный крестик, какой иногда вешает сам себе на шею закоренелый преступник, и бывает крест очень милый, украшенный эмалью и золотом, Станислав, Владимир, Анна со степенями и ленточками — все называется крест.

Сергей сказал:

— Наше сознание определяется экономической необходимостью.

— Я это слышал, — ответил Михаил, — это верно, пока ты сам находишься в кругу известных понятий. Но я считаю источником сознания разлуку.

— Слепая Голгофа{119}!

— Но и хорошо, что слепая: для моих людей никакой зрячей Голгофы не может быть. Для другого человека тело твое — просфора, кровь — вино, а крест — Станислав 1-й, 2-й и 3-й степени. Кто же там, на фронте, что-нибудь видит, где та личность, взявшая на душу это страдание? Весь фронт — это не я, а другой человек, Санчо-Панса, ожидающий, что за его муку его наградят губернаторством. Они все там ожидали награды: перерождение земли…

— Бывает, никакая деятельность разума не может успокоить, и человек помешается, если не получит удовлетворения в чувстве. В это время иные получают признание, как поэты, — и этим удовлетворяются, считая, что писать стихи есть их призвание, других женят тетушки, третьим доктора советуют обзавестись бабенкой.

13 Января. Собираюсь ехать в Москву (пробыл дома с 3-го Декабря по 13 Января — 1 месяц 10 дней). В Москве пробуду до 20 Января. С 20-го по 15 Февраля — три недели, потом в Переславль, чтобы к 1-му Марта устроить переезд. Теперь же надо набирать денег.

Рассказ «Немезида»{120} — 5 черв.

Охотничьи рассказы — 125,5 = 130 руб.

Халамеева ночь{121} (50 р.), «Красная Новь»?; Волчки «Охотник» (15 р.).

14 Января. Сегодня я приехал в Москву и думаю, почему бы не поохотиться мне здесь за червонцами с такою же страстью, как за лисицами?

Начинаю обедом в «Известиях» до 1 ч. дня, когда там еще никого нет, и прислуга разговаривает между собой. Они спорят о каком-то бедном человеке, который ежедневно приходит, спрашивает себе стакан чаю и бесплатно съедает целую корзиночку хлеба. Одни говорят, что ему надо отказать, другие жалеют: «Куда же, бедному, деваться?» — «Хлеб наш хороший!» — «А не питательный, как сено, лошадь от сена не работает, нужен овес». — «Все лучше, чем тарелка супа без хлеба». — «А он не партийный?» — «Ну, какой там партийный…» — «Нет, отчего же, я говорю, ежели он, может быть, коммунист, так у него это от мыслей». — «Каких там мыслей?» — «Не есть, не пить». Все хохочут. «Ну, человек, вот уже из пятого ребра!» — «А не из собачьего же он хвоста».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});