Под мраморным небом - Джон Шорс

воздух. Боль была до того жуткая, что я не могла вымолвить ни звука. Мой гнев быстро утих, сменившись умопомрачительной слабостью. Аурангзеб плюнул на меня, вытолкал из комнаты своих спутников и запер за собой дверь. Отец со стоном подполз ко мне, упал без сил. Мы лежали рядом, страдая от физической и душевной муки.

У меня было такое чувство, что я попала в ад.

– Отдыхай, дитя, – слабым голосом произнес отец.

Коран лжет, в полузабытьи думала я. В нем говорится, что ад для мертвых, а я еще дышу, но, несомненно, нахожусь в преисподней.

ГЛАВА 18

Проклятая жизнь

В тюрьме время останавливается. Пребывание в заточении сродни тяжелой изнуряющей болезни.

Первые дни в башне Мусамман-Бурдж меня не покидало чувство обреченности. По мере того, как рассветы сменяли один другой, я все больше падала духом, спала как можно дольше, часто вставала только тогда, когда нам приносили обед. Я перестала расчесываться и мыться каждый день. Вместо этого стояла у забранного решеткой окна и смотрела на Тадж-Махал, думая об Исе и Арджуманд. Анализировала каждое свое воспоминание, каждый разговор, который могла бы пересказать. И постоянно сокрушалась о тех случаях, когда была слишком занята, чтобы увидеться с дочерью, или слишком утомлена, чтобы тайком пробраться в дом Исы. И нещадно ругала себя за эти упущенные возможности.

Я всегда была деятельной женщиной, но тюрьма высасывала из меня силы как знойный день. Честно говоря, я превратилась в немощную старуху и, если бы не отец, вовсе увяла бы и угасла. Но он был болен и нуждался в моей помощи. Поэтому, собрав в кулак остатки воли, я все свои усилия сосредоточила на нем. Кормила его супом, купала каждый вечер, убирала за ним. И постепенно, так медленно, что это даже не было заметно, он пошел на поправку. Я сомневалась, что он когда-либо станет тем человеком, каким был прежде, но силы понемногу возвращались к нему, он начал набирать вес.

Спустя две недели, может чуть больше, после того, как нас лишили свободы, к нам в камеру опять явился Аурангзеб. Он был обескуражен, его губа дергалась от страха. Раскрыв мешок, он вывалил на пол мертвую кобру и, содрогаясь всем телом, ногой подвинул змею ко мне. Из его разъяренных криков я поняла, что кто-то подложил к нему постель живую кобру. Клыки у нее были вырваны, так что укусить его она не могла, но, когда вопли Ладли разбудили его, он позвал своих людей и велел им убить змею. Откровение Аурангзеба потрясло меня, но я притворилась довольной, словно это я лично его напугала. Я быстро сообразила, что Ладли, как это ни было поразительно, положила змею в свою постель, чтобы Аурангзеб поверил в мое предостережение и оставил меня в покое.

Аурангзеб стал угрожать мне мечом, но было видно, что он боится убить меня. Мучимый паранойей, он велел казнить всех своих телохранителей, заменив их другими, которым он доверял. Но он никому не смел приказать убить меня, так как был уверен, что если я умру, то он погибнет следом за мной.

Возможно, чтобы защититься от меня или из любви к войне, Аурангзеб покинул Агру и отправился походом на северо-запад – воевать с раджпутами. Эти воины обитали в пустыне Тар – на удаленной от Агры земле, издавна являющейся родиной кланов индийских воинов, из которых состояли царства раджпутов.

Как и деканцы, раджпуты в борьбе с нами отстаивали свою независимость и слыли самыми отчаянными воинами в Хиндустане. Они никогда не уклонялись от схватки и сражались насмерть в своих алых одеяниях. Они считали, что красный цвет – цвет святости. Если поражение было неминуемо, раджпуты глотали опиум и бросались на врага, а их жены и дети совершали ритуал джаухар – сжигали себя живьем, чтобы враг не взял их в плен и не обесчестил.

Аурангзеб повел в пустыню Тар двадцать тысяч воинов, бросив основные силы своей армии на усмирение персов, которые опять стали нам угрожать. На исходе лунного месяца до нас начали доходить слухи о победах Аурангзеба. Он потерял четверть своего войска, но сровнял с землей несколько крепостей раджпутов, возведя ужасающие горы из отсеченных голов. Пепел, оставшийся от их женщин и детей, сжегших себя, окрасил дюны в черный цвет.

Я часто задумывалась о том, чтобы последовать примеру раджпутских женщин. Смерть, даже такая страшная, в огне, была куда предпочтительнее, чем жизнь в заключении. Однако смерть не позволила бы мне воссоединиться с Исой и Арджуманд. И поэтому я жила.

Отец всячески старался поднять мне настроение, занимал меня чем-нибудь, когда мной уныние овладевало. К счастью, ум у него по-прежнему был ясный, и мы шептались обо всем на свете. Он делился со мной своими секретами, я с ним – своими. Даже рассказала ему о Ладли.

Однажды после обеда, когда я стояла неподвижно у зарешеченного окна и смотрела на Тадж-Махал, он сказал:

– Поначалу я боялся, что Аурангзеб разрушит Тадж-Махал. Теперь не боюсь. Наш народ сразу восстал бы против Аурангзеба.

Я продолжала смотреть на мамин мавзолей. Сезон дождей продолжался, за окном свирепствовала буря. Я отодвинула шторы, которые сшила сама, и подставила лицо дождю, напоминавшему мне о лучших временах. Припустила с плеч халат, чтобы брызги попадали мне на шею и плечи.

– Джаханара?

Я повернулась на голос отца, обвела взглядом нашу камеру, которая заметно преобразилась с некоторых пор. Теперь у нас были ковры, зеркала, одежда, подушки, умывальник, свечи и свежая еда на блюдах. Я украсила стены гобеленами и картинами и даже повесила на деревянную дверь портрет мамы.

Все это были подарки от влиятельных вельмож. Аурангзеб не был глупцом и понимал, что он не должен отказывать нам в определенных удобствах, ведь у нас часто бывали посетители, и этим людям вряд ли понравилось бы, что нас содержат в несносных условиях. В конце концов, у отца было много друзей из числа важных сановников, которые могли понять, почему сын сверг отца, но ни за что не простили бы сыну, что тот мучает человека, который дал ему жизнь.

– Ты слышишь меня, Джаханара?

– Да? – тихо отозвалась я, заморгав.

– Ты покинула меня, дитя. Где ты бродила?

Нигде, подумала я. Отсюда нет выхода.

– Насколько сильна империя? – спросила я, чтобы не отвечать на вопрос отца и хотя бы на время избавиться от безумия своих мыслей.

Отец кашлянул:

– Не сильнее, чем собака, у которой две