Под мраморным небом - Джон Шорс

брат и мечтал о гармонии между нашими народами, да и я сама была против того, чтобы индусы сражались с мусульманами, в тот момент, да простит меня Аллах, я хотела, чтобы индийцы восстали и свергли Аурангзеба и его людей. Я хотела, чтобы наших тюремщиков убили, а их мертвые тела протащили через кучи мусора.

Слона, на котором сидели Дара и Сулейман, повели по улице. Тысячи людей последовали за нами. Они восхваляли Аурангзеба и горделиво размахивали его знаменами. Вскоре мы въехали на площадь, где на возвышении стояла окровавленная деревянная плаха. Рядом, с тяжелым мечом в руке, стоял мускулистый раб. Дару сшибли со слона и поволокли к месту казни. Мой брат, со слезами на глазах, кивнул мне и громко попрощался со своим сыном.

У меня все поплыло перед глазами.

– Мой брат, принц Дара, – закричал Аурангзеб, – признан виновным в вероотступничестве! И, в соответствии с нашими законами, приговорен к смерти!

Я спрыгнула со своей лошади, протиснулась между воинами Аурангзеба и подбежала к Даре. Он прошептал мое имя, я обняла брата.

– Отправляйся к Господу, – только и успела сказать я.

Люди Аурангзеба оттащили меня от брата, швырнули на землю. Один из них ударил меня по ноге. При этом даже мусульмане зароптали: и знать, и простолюдины хорошо знали меня, и им не понравилось, как со мной обращаются. Раздались сердитые угрозы и призывы освободить меня. Почувствовав, что настроение толпы меняется, Аурангзеб спешился и рывком поднял меня на ноги.

– Пожалуйста, прошу тебя, пощади его, – сквозь слезы сказала я, но Аурангзеб отвернулся от меня и кивнул своим людям. Те подвели Дару к плахе, заставили его опуститься на колени и склонили его голову к деревянной колоде. Дара повернулся в сторону Мекки, и я увидела, что его губы шевелятся. Я молилась вместе с ним, молилась отчаянно, до дрожи во всем теле. Всхлипывая, я просила Аллаха, чтобы он быстро провел Дару через врата рая.

Я не видела, как палач взмахнул мечом. Перед моими глазами мелькали картины моего с Дарой детства. Вот мы вместе катаемся на пони. Я наряжаю его в мамину одежду, вешаю ожерелье ему на шею. Мы плаваем вместе, смеемся, ловим светлячков. Он всегда был добр ко мне. И всегда любил меня.

Когда меч начал опускаться, я закрыла глаза, держа в голове только эти образы. Раздался глухой стук от соприкосновения металла с деревом, и толпа заплакала и зашумела.

Стук повторился, и я поняла, что сын Дары тоже казнен.

Я упала на колени, плача так, как никогда не плакала в детстве, рыдая так, как может рыдать только взрослый. Потому что я видела свет моего брата, а теперь, когда его не стало, мир заволокла темнота.

* * *

ТЕМНОТА преследовала меня как тень.

Позже в тот же день меня втолкнули в комнату отца. В сильно стянутой кушаком тунике он лежал в жару на лошадиной попоне. Меня поразило, что он все еще был жив, но я не считала это чудом, потому что в тот день в чудеса я не верила. Он спал. Я подошла к нему и опустилась на каменный пол. Затем осторожно придвинулась к отцу, пока наши тела не соприкоснулись. Он что-то невнятно пробормотал. Лицо у него было очень старое.

Смахнув слезы с ресниц, я окинула взглядом восьмиугольную комнату. В длину и ширину это помещение, пожалуй, было не больше двенадцати шагов. Убранства никакого – только попона, на которой лежал отец, и ночной горшок. Семь из восьми окон были забиты деревянными планками. Через недавно установленную решетку восьмого окна был виден Тадж-Махал – невозмутимый и искрящийся в лучах солнца.

При виде мавзолея я вспомнила Ису. Что он и Арджуманд сейчас делают? Без них я чувствовала себя неполноценным человеком, словно из меня вынули лучшие части моего существа и похоронили их глубоко в земле. Мне даже не нужно было разговаривать с Исой и дочкой – достаточно было бы просто слышать ее смех и держать его за руку. За мгновение этого счастья я с радостью позволила бы избить себя до полусмерти, хотя у меня до сих пор дергалась губа, а нога нещадно болела. Когда я увижу их? – спрашивала я Аллаха. Через неделю? Через год? Вообще никогда не увижу?

Слезы ручьем текли из моих глаз. Я шмыгала носом, обнимая отца. Льнула к нему, согревая его, а он придавал мне силы. Наконец отец открыл глаза. Ужас сковал его черты, когда он увидел мое скорбное лицо.

– Что случилось, дитя мое? – едва слышно проговорил он. Срывающимся голосом я поведала ему обо всем, что случилось, начиная со сражения и кончая казнью. Думаю, отец был настолько ошеломлен, что даже не мог плакать. Он просто сомкнул глаза и прижал меня к себе. – Как же я просчитался, – произнес он. – Хотел, чтоб мы жили в мире, а вышло... теперь мой сын убил своего брата.

– Он не почувствовал боли, – тихо сказала я.

Отец кивнул. Морщины на его лице обозначились резче.

– Какая ужасная потеря. Для нас. Для Хиндустана. Только Дара смог бы по-настоящему сплотить наш народ.

– Это была его заветная мечта.

Отец поморщился, кашлянул, затем спросил шепотом:

– Что с Исой и Арджуманд?

– Они бежали на юг, в Аллахабад.

Мы оба надолго замолчали.

– Я хотел бы... – сокрушенно произнес отец после паузы, – встретиться в раю с твоей матерью.

– Она ждет тебя. С Дарой.

– Мне следует отправиться к ним сейчас?

Я знала, что отец хочет умереть, но покачала головой:

– Мама бы этого не одобрила. Сказала бы, что империя нуждается в тебе больше, чем ты – в ней.

– Но что, дитя мое, может сделать обезьяна, находясь в клетке?

Я смахнула муху с его непокрытой головы. Мне было непривычно видеть отца без тюрбана. Те редкие волосы, что еще оставались у него на голове, имели такой же серо-стальной оттенок, что и его борода. Я разглядывала приметы старости на его лице, но мысли мои были далеко, блуждали где-то, будто странники в толпе.

– Ты можешь помочь своей дочери, – наконец ответила я, – стать более достойной женщиной.

– В этом ей помощь не нужна.

Я обняла его. Мы лежали, отдыхая. Должно быть, я задремала, потому что, открыв глаза, я увидела в нашей тюремной камере Аурангзеба, Ладли, Кхондамира и незнакомую молодую женщину. На Аурангзебе было оранжевое одеяние, на Ладли, как ни странно, желтый халат, а не сари. Наряд