Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

Суру прикусил губу:

— Это другой вопрос. Хотя и здесь, кажется, меня ввели в заблуждение. Если бы ты был честен, ты не велел бы Думитриу исчезнуть на пять дней…

— Кому я велел исчезнуть? — притворно удивился Бэрбуц.

— Думитриу. Разве ты не говорил ему, чтобы он не появлялся в уездном комитете?

— Я? Он врет, как свинья!.. И я не позволю тебе, товарищ Суру, клеветать на меня! Как я мог сказать ему подобную вещь?.. Что это такое?.. Разве я первый день в партии? Не скрою, ошибки бывают, но у меня хватит мужества держать ответ…

— Скажи ему это прямо в лицо.

— Когда угодно!

— Хорошо, Петре. Сейчас позвоню, чтобы он пришел сюда.

— Сейчас?..

— Да, сейчас. Хочу быть спокойным. Было бы ужасно, если бы… Я сказал ему, чтобы он шел домой… Номер его телефона знаешь?

— Нет.

— Тогда посмотрим в списке абонентов. Принеси телефонную книгу.

Бэрбуц пошел в соседнюю комнату, скорее для того, чтобы минутку побыть одному, чем за телефонной книгой. Ему хотелось выиграть время. Что ж, он будет все отрицать. Не может быть, чтобы Суру больше поверил Думитриу, чем ему, старому подпольщику. Тем более, что и товарищ из Бухареста присутствовал, когда он критиковал Думитриу за левый уклон. Он скажет, что Думитриу хочет отомстить ему и поэтому клевещет на него.

— Где телефонная книга? — спросил он жену.

— В столе.

Бэрбуц вышел в кухню и застыл на пороге. Суру открыл ящик. «Там деньги Вольмана». На мгновение у него мелькнула мысль бежать, но он опомнился, ведь на нем ночная рубашка. Нет, он не сможет сделать и двадцати шагов. Его задержит первый же прохожий. Он увидел свой костюм на спинке стула. Суру все еще стоял, склонившись над ящиком. Конечно, он уже заметил конверт с деньгами. И деньги, и записку Вольмана. Бэрбуцу показалось, что Суру хочет обернуться. Он протянул руку к костюму, попятился и на цыпочках вошел в уборную. Постоял неподвижно, чувствуя, что по спине бегут струйки пота. В висках стучало, как будто кто-то бил в барабан.

— Соедините меня с кабинетом товарища Албу, — послышался голос Суру.

«Значит, конверт обнаружен. Теперь выхода нет». Он прислонился лбом к холодной стене, и его бросило в дрожь. Долго смотрел в пустоту, потом вдруг заметил, что на полу валяется газета. Обычно он здесь читал… Ничего этого больше не будет. На мгновение захотелось очутиться подле Мирчи, приласкать его, поправить прядь волос, которая все время спадала мальчику на лоб; почему-то вдруг вспомнился рождественский вечер, когда ему попало от отца за то, что он украл конфеты с елки. В тот вечер он поплакал и, прежде чем уснуть, попросил бога простить его. Тогда он уснул спокойно. И теперь хорошо было бы уснуть спокойно и не встречаться больше ни с Думитриу, ни с Суру, ни с. кем на свете. Он лихорадочно начал одеваться, но заметил вдруг, что взял только брюки… Значит… У него опустились руки… Он почувствовал себя усталым, сломленным…

«Боже мой, почему я не захватил револьвер?»

— Петре, где ты?

Никакого ответа. Суру постучал в комнату:

— Петре, ты здесь?

— Его здесь нет, — послышался голос жены Бэрбуца. Потом она появилась на пороге и обвела кухню удивленным взглядом. — Он был в кухне. — Она хотела вернуться в комнату и еще раз повторила — Он был в кухне. — Потом подошла к уборной и открыла дверь. Пронзительно закричала, как будто ее резали, и повалилась на пол.

Суру подскочил к ней, чтобы поднять, взял за плечи и тогда только увидел ноги Бэрбуца: они висели над унитазом.

Глава XVIII

1

Марта на ходу спрыгнула с трамвая. «Вот бы увидела мама Елена…», — подумала она. Потом большими шагами направилась к углу. Дул легкий ветерок, иногда он вдруг обдавал холодом, он нес из-за Муреша наводящий грусть запах опавшей листвы и привкус влажного, сочного чернозема. Марта быстрым движением расстегнула воротник пальто. Заспешила. Было еще рано, но она привыкла спешить. Сперва она торопилась из-за Георге, который непрерывно ее поучал. Теперь ей нравилось, хотя она себе в этом и не признавалась, чтобы видели, как она торопится, знали бы, что она очень занята. Ей надо было проверить станок и отдать статью в молодежную стенгазету. Она прошла через большие ворота, на арке которых висел лозунг:

НАША ФАБРИКА — КРЕПОСТЬ ДЕМОКРАТИИ.

За воротами высились фабричные трубы, их было семь.

Марта шла, опустив голову, прядь волос спадала ей на лоб. В дверях ока с кем-то столкнулась. Вздрогнув, подняла глаза. Узнала инженера Раду Дамьяна, которого девушки в цеху называли простофилей. Он тоже испугался, слегка покраснел. Марте захотелось засмеяться, но она сдержалась.

— Простите, — пробормотал он. — Я… я хочу сказать… — Он и сам хорошо не знал, что хотел сказать.

— Ничего! — Она с серьезным видом поздоровалась с ним. — Доброе утро, товарищ Дамьян! — и почему-то вдруг побежала в комитет Союза коммунистической молодежи.

Дамьян долго смотрел ей вслед. Задумался. Поежился, хотя было совсем не холодно. Чувствовалось, что дождливая и туманная осень затянется до декабря. Потом он вдруг очнулся и увидел, что все еще стоит на том же месте. Вахтер поздоровался и сказал тихо, как будто поверял нечто совершенно секретное:

— Здорово там собирают станки, товарищ Дамьян! Вы еще не были?

— Нет, сейчас иду.

Он поискал глазами Марту. По-видимому, она скрылась в дверях прядильни. Вот уже две недели он каждый день наблюдал, как она работает. И для анализа, как правило, брал нити только у нее. Вероятно потому, что она самая хорошенькая, и еще потому, что она очень забавно, по-детски смеется, и на щеках у нее появляются ямочки. Когда инженер идет по цехам, его подхватывает громкий, горячий, доверчивый грохот машин, который больше не кажется ему враждебным и злым, как вначале. Это тот самый шум, о котором он мечтал четыре года на институтской скамье, когда тайком от других писал: «Инженер-текстильщик Раду Дамьян, инженер-текстильщик Раду Дамьян».

В первые дни он не знал, где встать, куда сесть, все словно боялся сделать неловкое движение, что-то разбить. А теперь часы пролетали быстро, и, только услышав вой сирены, он чувствовал, что проголодался. И даже жалко было прошедшего дня, такого же, как и все предыдущие, но в то же время полного чего-то нового; тем более, что по вечерам он скучал. Ходил на берег Муреша, хотя влюбленные пары нагоняли на него грусть. Долго смотрел вслед каждой девушке, следил за грациозной и независимой походкой, чувствуя, как стучит в висках кровь.

Откинувшись на спинку скамьи, он мечтал. Когда становилось прохладно, не спеша прогуливался по широкому бульвару с сигаретой во рту. Иногда останавливался перед витриной магазина, представляя себе, какой двубортный костюм он сошьет из этого синего сукна. Домой возвращался поздно. По пути, поужинав в ресторане, снова начинал с некоторой досадой думать о Марте Месарош, о ее жизни, об уюте, царящем в ее доме, и содрогался при мысли, что опять надо возвращаться к госпоже Докии, у которой он снимал комнату.

Вчера он получил письмо от матери из Констанцы. В нем были все те же советы, которые она давала с тех самых пор, как ему исполнилось шестнадцать лет: много не кури (это вредно для легких); потеплей одевайся (осенью погода обманчива); выбирай себе друзей осторожно; не ложись слишком поздно спать; не читай во время еды; честно выполняй свой долг; будь серьезным; не трать зря деньги и тому подобное.

Он подумал о своей матери, представил ее себе и растрогался. Ей еще год до пенсии. Надо бы привезти ее сюда: им лучше будет вместе. Ведь они всегда понимали друг друга, если не считать того года, когда мать преподавала в пятом классе. Тогда она ставила ему самые низкие баллы, хотя Раду шел по-латыни одним из первых. Только чтобы не подумали, что она ему покровительствует. Да и дома в тот год они не беседовали о том, что происходило в классе, как делали это обычно.

Он ответил на приветствие рабочего и вошел в прядильню. Здесь словно шел снег. Медленно и спокойно, как в тихий зимний день.

Такое же впечатление произвел на Раду Дамьяна прядильный цех в тот день, когда он вошел сюда впервые, и с тех пор это впечатление не менялось. Работницы в клетчатых халатах и красных косынках быстрыми движениями ловких рук перебирают тысячи нитей: связывают, натягивают, раскручивают длинные, бесконечные нити из гигантского жгута, тянущегося, как ковер, до чесальни. Солнце с трудом пробирается среди станков, играет на ремнях трансмиссий, и порхающие в воздухе шаловливые хлопья кажутся еще белей.

Некоторые девушки улыбаются. Ему приятно. Он выпячивает грудь и улыбается в ответ.

Из-за станка появился Герасим, Раду направляется к нему. Ему нравится этот человек, он представляется Раду каким-то особенным. Простой рабочий, а, говорят, очень умный, знает много самых неожиданных вещей и главное — прекрасно разбирается в людях. Раду думал об этом и пришел к выводу, что, видимо, это естественно для партийного деятеля, связанного с множеством людей. Самого Раду пугали лозунги, особенно на собраниях Союза коммунистической молодежи, и шаблон, которого держались некоторые, словно можно было подойти ко всем с одной меркой, без разбора.