Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

Елена была недовольна. Ведь она не Георге, который делает вид, что в восторге от всего происходящего вокруг и особенно от «своей дочки». Она не могла смириться с этими бесконечными заседаниями. О чем они там говорят? Конечно, просто тратят время. Однако Георге не желал ничего слушать.

— Надо, жена! Надо!

Это все, что он отвечал ей, и она должна была соглашаться, если не желала с ним ссориться. Не такая уж она ограниченная, чтобы не понять. Только вот муж ее в последнее время совсем разучился говорить, все больше ворчит. Во времена давно прошедшей молодости он ей и нравился именно своей немногословностью. Он был не такой, как все парни его возраста, которые без умолку болтали. А вот теперь, когда годы улетели, как стая журавлей (а годы, к сожалению, не возвращаются обратно, как журавлиные стаи), ей хотелось больше бывать с ним вместе, посидеть у печки, поговорить о том, о сем, посоветоваться, какого мужа неплохо было бы найти для Марты.

Она положила хлеб на блюдечко с золотой каемкой. Вот уже четыре месяца каждое утро Елена готовит завтрак для дочки. Как трудно было ей вначале! Она ни за что не хотела отпускать Марту на фабрику, ведь девушка такая худенькая! А там, у Вольмана, все, кто работает с хлопком, заболевают туберкулезом. Она мечтала, чтобы Марта оставалась с нею дома, она бы учила ее, как делать ореховое пирожное и как жарить поросенка, чтобы у него подрумянивалась только корочка, а сам он был бы сочным.

— Лучше не упрямься! — набросился на нее Георге. А с ним не очень-то поговоришь.

И с тех пор каждое утро в пять она ставит на огонь молоко. Елена посмотрела, не коптит ли лампа. Фитиль горит хорошо, ведь это она его вычистила, а не соседка.

Она вспомнила, что Марта вернется только поздно вечером, и огорчилась. Вначале было лучше. Марта возвращалась в два, в половине третьего, но теперь она задерживается на фабрике до позднего вечера. На что девушке все эти бесконечные заседания, ведь за это денег не платят? Что у нее мало работы за своим станком? А они заставляют ее сидеть во всяких комитетах, это ее-то, взрослую девушку! Правда, перед соседями Елена хвастается, что у нее такая умная дочь. Она смотрит на часы: двадцать минут шестого. Пусть еще поспит минут пять.

Елена поглядела в окно. Тетушка Лина подметала двор. «Порядочная женщина эта Лина, только уж очень любит поболтать». А впрочем, это даже лучше, по крайней мере есть с кем словом перемолвиться. Ей самой, например, было бы стыдно расспрашивать о судьбе тетки госпожи Топырли. А тетушка Лина знает, видит и слышит все, что происходит во дворе у соседей. Только с Георге она не любит разговаривать.

— Не болтай, соседка! — обычно обрывает ее Георге.

Тетушка Лина рассердилась бы на Георге, да нельзя. Ведь ей приходится обращаться к ним то за мерой кукурузной муки, то за двумя-тремя яйцами, то еще за чем-нибудь.

Елена вдруг почувствовала усталость. Присела на краешек стула и перевела дыхание. В последнее время она быстро устает. Она уже теперь не та, что была когда-то. Годы уходят один за другим, и вот ты старуха, у которой дочь на выданье.

— Когда Марта выйдет замуж? — все время спрашивает ее тетушка Лина. Она готова в любую минуту разнести новость по всему кварталу.

Надо поговорить с Георге. Марте восемнадцать лет, упустит время и останется старой девой. «Сохрани господь!» — испугалась Елена. Она сгорела бы со стыда, хотя это и не ее родная дочь.

В соседней комнате послышались тяжелые шаги, на пороге появился Георге.

— Готов завтрак для Марты?

— Готов. А ты чего встал? Вчера ведь вернулся в двенадцатом часу…

— У меня было заседание, — насупился Георге.

«Опять заседание? — подумала она, но ничего не сказала. — Зачем Георге так рано поднялся? Ведь он работает во вторую смену, вполне мог бы поспать».

— Заботься лучше о молоке, а не о моем сне!

Елена поспешила к плите, подула на молоко. Георге сел на скамейку. В ночной рубашке, с всклокоченными волосами он выглядел еще старше. Она с нежностью посмотрела на его седую, когда-то черную как смоль голову. Георге вытащил пачку табака и свернул толстую самокрутку.

— Опять куришь натощак?

— Вот и хорошо.

Он глубоко затянулся. Ведь он был кочегаром: тридцать два года бросал уголь в четыре котла Вольмана.

— Не простудись, — предупредила Елена и бросила ему под ноги половичок.

Он потянулся и зевнул.

— Ладно! Иди-ка разбуди девочку, а то опоздает.

— Не бойся, не опоздает.

— Пусть лучше придет пораньше, осмотрит станок. Ведь станок, как человек, если о нем не заботиться, он выйдет из строя. Иди!

Елена вошла в комнату, потом вернулась довольная.

— Она уже встала. Трудолюбивая девушка. Ну что ж, ей есть на кого быть похожей.

— Да, есть, — подтвердил Георге.

Елена направилась к двери.

— Ты куда? — нахмурился Георге.

— За дровами.

— Подожди, я схожу! Принеси-ка мне штаны.

Когда Елена вернулась, Георге в кухне уже не было.

Он надел хорошие брюки, которые она ему вечером погладила.

«Ну что за человек!.. — подумала она. — Будет колоть дрова в хороших брюках. Ну да ладно, ничего, может и дома порвать брюки, а не только на прогулке».

Елена подошла к двери, чтобы сказать дочери, что молоко стынет.

— Смотри не опоздай, а то Георге рассердится на меня.

Марта вышла в кухню. В квадратном отверстии печи, весело потрескивая, пылали дрова.

Елена довольным взглядом окинула кухню. Она обтерла передником шкаф и сдула несколько воображаемых пылинок со спинки стула. Со двора послышался голос Георге, напевающего песню, известную только ему.

Он с силой ударял топором и при этом ухал.

— Все! — сказала Марта, вставая из-за стола.

Елена посмотрела на нее. Кто бы мог подумать, что из худенькой бесцветной девчушки вырастет такая красивая девушка!

— Осторожней садись в трамвай, — учила ее Елена, — Если очень много народу, подожди следующего. Никогда не надо спешить. Особенно теперь, когда они несутся, как сумасшедшие. Помню, как в сорок пятом отрезало ноги какому-то пенсионеру. А тетушка Лина рассказывала мне, что и ее несколько раз чуть-чуть не задавило. К счастью, ее быстро оттащили. А то, кто знает, что случилось бы с беднягой! Георге, тот говорит, что с таким добром, как тетушка Лина, ничего не станется! Ты же знаешь его, болтает что на ум взбредет.

— Знаю, знаю, — улыбнулась Марта. Поцеловав Елену, она выскочила из дома.

— Не беги! — крикнула ей вслед Елена. — Будь осторожна… — Потом печально добавила — Ну вот, и опять я одна!..

Георге вошел с большой корзиной дров. Он сбросил ее возле печки, сел за стол и развернул газету. Ему нравился шелест бумаги и запах свежей типографской краски. «Посмотрим, что новенького?» — подумал он, в то время как Елена клала на сковороду кусочек свиного сала.

Георге попытался читать, но буквы плясали у него перед глазами. «Он выглядит озабоченным и очень постаревшим», — сказала себе Елена. Спустя некоторое время он повернулся к ней.

— Жена, принеси-ка мне бумагу и чернила.

— Зачем они тебе? — с любопытством спросила Елена. — Хочешь Кришану написать? Не забудь спросить, как поживает его жена…

— Я не ему буду писать.

— А кому же?

— Много знать хочешь, — набросился на нее Георге. — Ты как тетушка Лина. Неси бумагу…

Елена быстро вернулась и принесла несколько листков бумаги и чернильницу. Положила все на стол.

Георге скрутил три самокрутки, чтоб были под рукой. Оставил пустое место для обращения, поэтому Елена, которая смотрела у него из-за плеча, так ничего и не узнала. И только когда ей надоело ждать и она отошла, он начал писать:

«Я знаю, что вы там очень заняты и что разобрать мой почерк нелегко. Я ведь больше привык орудовать лопатой в котельной, чем пером. Вообще-то не я должен был писать вам, а Герасим Никита, но он слишком Горд и слишком уверен в себе и своей правоте. И сразу же надо сказать вам, что Герасим прав. Я знаю его с детства. Его отец тоже работал на текстильной фабрике. Старик умер от чахотки, вы должны знать, что у нас люди легко умирают, если у них слабая грудь. В детстве Герасим был очень озорной. Но он вырос среди рабочих, и из него вышел честный человек. Я помню, они жили дом в дом со мной, то есть мы были соседями. Герасим только что вышел из тюрьмы — его посадили за то, что он носил еду забастовщикам, — и на улице появились листовки. Некоторые только догадывались, а я знал, кто это делает. Однажды вечером, кажется, это было опять же в сентябре, я возвращался с работы домой. На углу улицы Димитрия Кантемира стоял свободный извозчик, а вокруг несколько человек. Они были в мундирах. Они пропустили меня, а я притворился, что не вижу их и начал что-то насвистывать. На улице я встретил Герасима, промокшего до нитки. Мне едва удалось уговорить его вернуться до-. мой. В два часа ночи ко мне пришел полицейский и велел сейчас же идти к Герасиму. Я пошел. Его мать лежала в постели. А Герасим в одной рубашке стоял, прислонившись к стене. Полицейский комиссар Бузату, который и сейчас работает в полиции, орал на старуху: „Госпожа Герасим, заставь своего сына сказать правду. Где шапирограф?“