Жизнь - Эльдар Бадырханов

Иногда купался и дед. Старался как можно ближе подъехать к воде, это легче в будние дни, когда народу поменьше. В выходные все лежали плотно, загорали.

Раздевался не спеша в «Запорожце», отстегивал протезы. Левая нога отрезана ниже колена у икры, на правой нет пальцев. Григорий, сидя, боком, ползком добирался до моря, руками отталкиваясь от горячего песка. Вот уже вода, слишком мелко, еще усилие – все, поплыл. Умело, кролем и брассом, на спине, отдыхая, потом снова вперед, и пропал из вида.

В море ноги нужны, но не как на земле, рук опытному пловцу вполне хватает.

И другие, и ветреные, и туманные, уютные и скучные дни я помню, когда холодно у бабушки. Она любила свежий воздух, ей нравился холод, отопления в квартире не было. Да и откуда ему взяться было, централизованному в старом доме. В холода вопреки всем правилам противопожарной безопасности у бабушки целыми днями горел газ, конфорки синели тихими огоньками. На огонь ставили чугунные круглые пластины, на них следовало потомить свежезаваренный чай в разрисованном красными цветами чайнике. Летом на этих раскаленных блинах пекли баклажаны.

Календарь настенный с Ильичом из журнала «Работница» на матовом стекле, скучная программа «Сегодня в мире», крепкий чай с кусковым сахаром вприкуску. Да, с настоящим сахаром, кубики которого не так уж просто поколоть специальными щипцами. Гудит, свистит бакинский ветер, и жутковатые сумерки за окном.

Весной бабушка пекла на раскаленных противнях «жянгяляв хац», тонко раскатанные лепешки, начиненные букетом зелени, а еще вкуснее с дикими травами – у армян любой сорняк расцветает деликатесом. Белое тесто покрывается мелкими кругляшками ожогов, как и лаваш. В старину на Завокзальной пекли на листах металла, положенных на кирпичи, во дворах и угощали друг друга.

Дедушка и бабушка поженились, когда в Баку отменили светомаскировку, в конце апреля 1945 года. Знакомы они были с детства. Дед ходил на костылях. Слегка лопоухий, горбоносый, то с бородой, то с тонкими усиками, невысокий, да еще война подкоротила, волосы зачесаны назад, широкий лоб. Невеста – восточная красавица с большими зелеными глазами.

Накрыли стол во дворе, уставили бедной едой. Еще каждый гость принес что мог. Поставили графины с красным домашним вином, которое продавали тайные спекулянты-виноторговцы, и бутыль тутовки из дедовой родной карабахской деревни. А из инструментов музыкальных кто-то приволок балалайку. Какая же свадьба без музыки? На русской балалайке подбирали армянские песни.

Он просился в военно-морской флот, но попал Тбилисское пехотное училище. Вообще, у него была бронь, он не подлежал мобилизации. Мне в детстве говорили, что дедушка добровольцем ушел на фронт. Потом я узнал, что да, добровольцем, но по факту он вынужден был поступить так, поскольку проспал отход своего судна. Заскочил отдать матери консервы и мыло, прилег отдохнуть и не проснулся вовремя. Прибежал в порт, а корабль ушел. Получается, опоздал, не вернулся из увольнения. О, даже представить себе страшно, что за это могло быть тогда, в 1941 году. Гражданский флот был мобилизован. Поэтому и бронь была у Григория, не просто же так.

Опоздав на корабль, дедушка, недолго думая, пришел в военкомат и записался на фронт добровольцем. Проигнорировав желание отправиться в военный флот, военкоматские чины оценили то, что дед был комсоргом корабля и стахановцем, и направили его в пехотное училище.

Много лет прошло, а вспоминал о море, команде, и в этих его скупых, но важных воспоминаниях все было радостно и солнечно. По привычке называл мою куртку бушлатом, а свое пальто шинелью. Море давало чувство значимости и превосходства над сверстниками. Он получал зарплату и паек: крупы, консервы, конфеты. Он стал кормильцем в юные годы, им гордилась семья: прокормить надо было трех младших братьев и совсем маленькую сестру. С едой было плохо все и до войны, и после войны: мясо по праздникам, фасолевый суп – лакомство для настоящих мужчин, благо растет быстро фасоль, армяне, как мексиканцы, не могут без нее.

Паек изменил его судьбу, и он стал солдатом. Танкер «Кремль» разбомбили в Астрахани. В 1942 году путь из Каспия в Волгу был опаснее иной передовой, да еще с грузом нефти.

В память о флоте и несбывшейся судьбе военного моряка Григорий заказал наколку большого, на всю грудь, матроса в бескозырке с гранатой в поднятой руке и автоматом – в другой. Внушительно выглядел синий героический матрос даже на уже порядком иссохшей груди. Набросок сам дед делал, он же с детства неплохо рисовал, а после войны по вечерам живописью занимался. После работы в литейном цеху молодой фронтовик самолично грунтовал холсты, аккуратно копировал маслом «Последний день Помпеи» Брюллова, делал портреты Ленина и Сталина и с фотографии написал портрет покойной тещи по желанию жены. Амалии понравился, соседи говорили: как живая получилась. Это не помешало бабушке считать занятия живописью блажью, и холсты сгнили в подполе.

Молодым лейтенантом послужить Григорию не пришлось. Немцы, как водилось в том 1942 году, прорвали оборону и вышли на участок… И курсантов Тбилисского пехотного училища послали сдерживать противника. В училище Григория отправили в марте, а уже в июне он попал на передовую. Абхазия, озеро Рица, Красная Поляна под Сочи, Туапсе.

В противниках 1-я горнострелковая дивизия вермахта, та самая, с цветком эдельвейса, немецкие горные стрелки не моложе 24 лет. У них опыт, отличное альпинистское снаряжение, экипировка, чистые, богатые ранцы, хорошие бритвы, шоколад.

Многим курсантам нет и восемнадцати еще, у них винтовки, вещмещки с сухарями и гранатами вперемешку. Надо все на себе таскать – горная война, в горах какой транспорт. Что гранаты, мины к минометам и сами минометы. В тушеной капусте черви, и своему товарищу и земляку Жоре, тоже с Завокзальной, он говорил, что это сало, чтобы тот ел. Консервов полно, хлеба не хватает. Поначалу Григорий менял махорочку и трофейный табак на шоколад, но потом втянулся. А к выпивке пристрастился уже на «гражданке», торгуя на рынке шерстяными носками, а то и водкой и вином. Водка и вино помогают забыться, забыть о том, что ты молод, но не можешь ходить, и культи постоянно саднят.

Провоевал он лето и осень, в ноябре был «уволен по ранению». Короткий бой, бабахали немецкие минометы, полз по снегу до своих, гангрена. В Тбилиси влили спирту в глотку, долго ковырялись в ранах, терпи или ори сколько хочешь, хоть и завой. От ампутации отказался, известили отца, приехал за ним из Баку. Дома ползал, ноги не заживали, лег в госпиталь в Баку, и все же пришлось резать. Резали под местным обезболивающим, Григорий слышал глухой звук падающей в таз мертвой плоти.

В Красной Поляне отдыхал брат деда, профсоюзный работник Вазген, тоже фронтовик. Их повели на экскурсию на места боев и, к своему изумлению, в списке погибших на монументе он обнаружил ФИО брата. Фамилия редкая, да еще даты совпадают. Он понял, что по ошибке написали. Дед потом приехал с семьей туда же по наводке брата. Дед и бабушка не любили поезда и самолеты, предпочитали им «Запорожец». Начиная с «горбатого», с «консервной банки», так и до Москвы доезжали. Отдохнул Григорий, могилку свою проведал, и на фоне монумента сфотографировал его дядя.

– Раз похоронили, теперь точно сто лет проживу, – шутил дед.

Элла писала юным следопытам, благодарила за память об отце, но все же попросила недоразумение устранить. Ей ответили и пообещали устранить.

У деда было наград немного. Один боевой орден – Красной Звезды. За бой за 216-ю высоту, пояснял он. В детстве я прогрыз импортную дефицитную футболку, чтобы нацепить дедову звезду. Красное на серебре, гладкие, как шелк, рубиновые лепестки, сдержанная сила, пять острых лучей, советский сюрикэн. Мне влетело, пристыдили: дефицитный импортный костюмчик, а ты его испортил, если бы еще проколол, а то зубами… Бабушка не одобряла и дырки на пиджаке, да и вообще вышучивала привычку надевать награды.

Орден тоже унесли среди прочего. Пластмассовая шкатулочка с наградами и значками была среди вещей, которые бабушка упаковала в коробки. Не знаешь, что внутри, сюрприз. Но можно вскрыть, всласть пошарить. Нашли орден? Дали, как игрушку, детям или просто выбросили на помойку?

Я бы написал: мой дед был моряк, солдат и рабочий, и это было бы красиво. Но большую часть своего трудового пути он торговал пивом в пивном ларьке. Его устроил туда мужик бабушкиной сестры, азербайджанец. Она попросила помочь с работой: инвалид в литейном цеху, денег не хватает. Так дед стал «пивником». Все начали ему завидовать: ясное дело, пиво разводит и деньгу заколачивает. Но он пиво не разводил и всегда приговаривал, что заработает на пене, «что на пене, то мое, а портить пиво не буду». И пошла о нем на 8-м километре (так район назывался) добрая слава, к нему приходили пить пиво, специально приезжали. Удобств никаких, стоишь у ларька, пьешь на улице, но зато пиво хорошее. Для постоянных клиентов была и нелегальная водочка по разумной цене, он запускал их по одному, и закусочка под водку была – бутерброды с селедкой, и, конечно, бабушка варила горох-нут, раскладывая его по бумажным кулечкам. Слава об армянине – торговце пивом осталась и после того, как он вышел на пенсию, и после того, как его изгнали из родного города. Старые шофера, проезжая через 8-й километр, вспоминали о нем. И Рустаму рассказывали, говорили: помнишь такой ларек, там пиво было хорошее, не разводил армянин. Знаешь такого? Пил пиво тут? А папа кивал, улыбался: что-то, мол, не припоминаю, хотя, может быть, и останавливался, да так, пиво как пиво. Не мог же он сказать, что это был его тесть.