Жизнь - Эльдар Бадырханов

Квартиру сыну пробил Григорий, лет пять назад. Сорокаоднолетний дядя Беглар, инвалид детства, недавно уехал с молодой русской женой. Уехал в Поволжье, на родину жены. Она из Инзы. Бабочка простая, с пацанчиком от первого брака. Ядовито-притягательная. От чернявого Беглара еще двойня белобрысых мальчишек. Дядя укатил на своих «Жигулях» шестой модели с самодельным ручным управлением. Копаться в моторах машин в отцовом гараже – дело стоящее, но от событий не спрячешься и в смотровой яме. Клиентура своя пошла, и деньги хорошие, но и на новом месте не пропаду – вопреки инвалидности он был самоуверен.

Поволжье ему хорошо знакомо было, туда он время от времени уезжал на заработки. У Беглара еле ходили ноги, зато своими руками он мог многое: фотографировать и снимать кино на любительскую камеру, разбирать и собирать моторы машин, чинить телевизоры, шить обувь, дефицитные женские зимние сапоги с мехом. В Самаре он с завокзальными парнями и пытался наладить обувной «цех». Денег не было, так свою первую машину вложил, подарок родителей, купленный с большим напряжением, «Жигули» -фургон цвета «золотое руно» с самодельным ручным управлением. И в аварии попадал, и дело не заладилось – горе-цеховики – и с партнерами переругался, и мыкался, мыкался. Бабушка занимала деньги под процент у соседки Мани и выручала его. Да, процентщики и процентщицы в Баку водились. Наконец женился, вернулся в родной город и переквалифицировался в частного «моториста», справил патент.

С перестройкой бизнес можно было уже делать легально, поэтому дядя был сторонником Горбачева. Он не любил Сталина, а любил The Beatles. В молодости носил яркие шелковые рубашки и пиджаки без воротников, модные черные очки, стригся «под битлов», отращивал длинные волосы, густейшие бакенбарды и дружил с редкими бакинскими хиппи.

Элла все возмущалась отъездом брата и его жены. Беспечно, как дети, бросили свое имущество на родителей, лишнюю ношу, которая наверняка перетянет свою.

Бабушка раздражаться на сына не умела, она поставила Беглара на ноги в прямом смысле. Походить по земле на здоровых ногах ему было суждено недолго, всего месяца три, заболел полиомиелитом в год с небольшим. Ей советовали отправить ребенка в дом инвалидов. Мол, кроха не поймет, а ходить и даже встать на ноги он все равно не сможет. Сын в коляске, муж на протезах – какая это жизнь? А ты молодая, родишь еще сына, говорили бабушке.

Когда ее сын подхватил роковую заразу, Амалия была беременна, совсем некстати, как она думала. И решила извести плод с помощью специальной бабки. Ведь после войны аборты были запрещены, страна потеряла слишком много людей.

В больнице младенец горел в жару, и матери, которой разрешили находиться при нем, тоже было плохо. Ее мучили тошнотворная слабость, высокая температура и все прочие последствия…

– Да вы и сами больны, мамаша. Что с вами? – спросила врач.

Амалии пришлось сознаться. Врачи осмотрели и обещали помочь, но при условии, если она выдаст бабку.

– Расстреливать таких надо! – сказали они.

Но бабушка выдать специальную бабку отказалась. Тянулось время в тусклом ночном свете.

– Доктор, пожалейте ее, у нее больной ребенок, – сказала нянечка. И Амалии помогли.

После этого бабушка решила обязательно родить. Она подумала, что если не родит, то ее накажет Бог и больному сыну станет еще хуже. Через год родила Эллу.

– Если ты наберешься терпения, я, конечно, не обещаю, что сын будет футболистом, но ходить будет, – сказала бабушке доктор Алиева.

Ходил дядя плохо, сильно хромал. Его слабые и неразвитые ноги поддерживали специальные протезы, похожие на дедушкины. В детстве Беглар обходился без них, но совсем уж жалостно передвигался, это даже ходьбой не назовешь. Ломал ноги. Потом, после очередной серии операций, врачи на него надели протезы, соврав родителям, что это временные приспособления, фиксаторы, и через пару лет, конечно, парень обойдется без них.

Небогатую мебель дядюшки, изрядно поцарапанную детьми, и прочие вещи дед еще раньше успел загрузить в железнодорожный контейнер и отправить в Самару.

Рустам нашел грузчиков и приехал помогать тестю. Дворовые отбросы косились на армянское имущество, бросали на Григория недвусмысленные взгляды и бормотали угрозы и проклятия. Этим дело не ограничилось. Следом раздался страшный звук разбиваемого стекла, и в одну из комнат влетел здоровенный булыжник. Потом еще пара камней в другие стекла.

– Рустам, ты не оставляй меня тут одного, давайте сначала я поеду, а потом уже ты, – попросил зятя дед.

– Да, да заводите машину спокойно. Я стою здесь, – достал папа сигарету и, окидывая двор своим фирменным суровым и тяжелым взглядом, веско закурил. «Запорожец» надо прогреть, «раскочегарить», трогается он медленно. Так сразу и не рванешь с места.

Через день, после переезда к нам, 9 октября, дед забеспокоился. Не сиделось ему на месте.

– Поеду проведаю нашу квартиру, – сказал он и утром отправился на Завокзальную.

Поставив машину, уже понял, что случилось то, чего он опасался: решетка на окне в комнату была сорвана. Вскоре дед, подскочивший настолько резво, насколько позволяли протезы, к входной бесстыдно распахнутой двойной железной двери, убедился, что у них побывали грабители. Грабители – это мягко сказано. Да и не было отродясь таких наглых грабителей. Мародеры попались настырные. Вынесли все, что можно было вынести. Унитаз и умывальник разбили, не смогли отковырять. С кухни стащили мойку, хотели прихватить и газовую плиту, даже сдвинули ее с места, развернули, да так и бросили: видно, лень стало отсоединять. Или побоялись газа, или газового ключа не захватили. Вырезали телефон, дотянулись до потолков и вырвали люстры, сорвали занавески. Не говоря уже обо всем остальном, упакованном. Сподручно уносить, все аккуратно сложено в коробки. Только запасной протез Григория издевательски поставили в центре спальни.

3. Красное солнце

Детство – жаркое лето. Жаркие дни рябят в памяти, как легкие барашки на морской глади. По ним рассекает босой юродивый поп, окропляет чернявых детей водой из флакончика и гладит их по голове, и раздает конфетки. Босые, пыльные и здоровенные крестьянские ступни уверенно топчут раскаленный асфальт Завокзальной.

Русский священник, седой и бородатый, как Лев Толстой, волосы на голове стянуты в хвостик. Я опасался черной рясы и старался не попадаться на его пути, к тому же взрослые учили у чужих ничего не брать. Я чувствовал, что «дедушка» был добрым, и его улыбка только подтверждала это, но странная одежда и странные действия настораживали. Почему он брызгает на головы детям из маленького стеклянного флакончика? Колдует или хулиганит? В длинном черном балахоне с большим крестом на цепи.

– Марожна, марожна, – истошно, для непривычного страшно орет продавец мороженого с тележкой на подшипниках, средневековый вопль перекрывает редкий шум машин, в самую жару на улицах тихо. Бабушка дает мне рубль и велит купить пять пломбиров в вафельных стаканчиках, и я догоняю мороженщика, он толкает тележку и двигается плавно и быстро, как конькобежец, но догнать его всегда получается. А старец, согбенный коробейник с мешком, приходил сам, доставая из заплечного мешка дефицитное печенье «Юбилейное». В белой тюбетейке и с благообразной бородой, он больше походил на дервиша, чем на «спекулянта».

Детство – ясные, жаркие, застывшие дни и море. Поехать на пляж – самое большое удовольствие. Деда еще надо уговорить отвезти в его редкие свободные полдни. Путь все же неблизкий, километров тридцать-сорок, а дела всегда найдутся. Дед, хитро улыбаясь, выдвигал условие:

– Если хоть веточка пошевелится, не поедем. Значит, если здесь небольшой ветерок, на море будет сильный ветер.

Еще он говорил: «солнце красное к утру моряку не по нутру», а вставал он рано и за большой кружкой горячего сладкого молока (за что высмеивала его бабушка – как маленький) успевал заметить, какое солнце. Мол, ветра надо ждать, и тогда попробуй уговори.

Он не захотел стать плотником, как отец. И стал моряком. Был рулевым на танкере «Кремль», ходил в Махачкалу, Астрахань, Иран.

В детстве я с диким нетерпением и предвкушением счастья ждал, когда вдруг между ослепительно солнечным безоблачным небом и желтой выжженной степной полосой покажется лазоревая линия на горизонте. Линия ширится, плотнеет, наливается синью.

Я кричал «Ура!!! Море!» Но до пляжа было еще ехать и ехать. Мы приближались, а заветная линия к моему кратковременному огорчению пропадала, и показывался поселок. Дома, заборы, сложенные из камней-голышей безо всякого раствора, по старинке, пионерлагерь, морская часть с якорями и звездами на железных воротах, узкие улочки, пыль. Потом снова показывалось море уже во всей красе, самодовольное, невозмутимое, как здоровая, красивая крестьянка. Как же спешишь раздеться и залезть в эту холодную воду. Каспий прохладный в любую жару. Не было в детстве для меня большего счастья, чем окунуться в него.