Холмы России - Виктор Ревунов

Долго стоял Викентий Романович, поглядывая на улицу и на дорожку возле заборов. Никто не вертелся поблизости.

"Что-то водит его или явилось?" - подумал о Гордее и еще постоял.

Поблескивали трамвайные рельсы на шпалах.

А дальше глухая степь. Пробивало оттуда сухим полынным ветром.

Не прилег всю ночь сторож. Похаживал н поглядывал на халупу свою и на уплывавшие к дальним берегам огни корабельные.

Часа в четыре завалился на топчан в сторожке, укрылся одеялом и будто погасил в себе свет, уснул.

Рано утром, отдежурив, искупался в холодном неспокойном море. Купание освежило его, взбодрило, а солнышко погрело у обрывистого берега слегка поседевшего барина, и в профиль, показалось женщине, поглядевшей на него, отчеканенным из меди его лицо с гребнем посеребренным. Художница была, и представился он ей в наготе своей варваром с мечом разящим.

А уходил в наброшенном на плечи плаще тихим странником.

Гордей сидел на скамейке иод виноградными лозами. В руке гроздь тяжелая, отрывал ягоды и пожевывал.

- Простите, Викентий Романович, без разрешения.

- Да ешь вволю. Куда мне его? Вино крепко не пью. Торговать не торгую. Сам растет.

- И распределение какое. Земля и есть земля, а У "ас, примерно,черника, а тут виноград.

- Солнце жарче. Все от него. И мы от его небесного пламени бесимся.

Гордей, задумавшись, сплевывал виноградные зерна.

- Чудеса! И мысль, мысль,-сильно удивился Гордей.- Это ж как оно получается.

- Пошли вино пить, что-нибудь и получится.

В мазанке было прохладно, темновато. Стол да две табуретки. Диван старый и лежак, на случай переночевать кому.

Викентий Романович поставил графин с вином. Колбасы положил на тарелку.

Гордей подскочил:

- Разрешите.

Колбасы нарезал ловко - пластик к пластику, с поклоном вина в чашки налил, сказал:

- И рад бы услужить. А кому?

- В ресторан нанимайся. Чаевые и прочее.

- Кем только не был за эти годы! А что? Для чего?

На существование? Пожрал-работай, заработалпрожрал. Круг-то какой. Моргай в хомуте.

Викентий Романович с жадностью поедал колбасу с хлебом. Стукнул кулаком - раскрыл окошко.

Гроздья лиловые и фиолетовые свисали с лоз, вросших в деревянные решетки. Уже разукрасилась листва ярким суриком, тепло. Сушью степною разогревало воздух.

Викентий Романович после чашки вина будто сразу охмелел и разнюнился.

"Годы потягивают,- заметил Гордей.- Что ни говори, покрова скоро".

- А к чему все другое? Что даст это самое другое и разное? Да я рад, что от всего свободен,- громко заявил Викентий Романович,- В Сибири переживал, но зато и проветрился. Ну, а тут свобода от всего, абсолютная, прозрачная, если самому не мутить. Вот поработал, пожрал, молодого вина выпил - и забот не знаю.

А ты сердишься. Зачем костюм бостоновый, шелка персидские? Было бы тело чистое и здоровое.

- Я, Викентий Романович, лицо потерял, а вы-то вроде как другое накрасили,- с некоторой досадой сказал Гордей.

Что же, стреляться из-за какого-то костюма или перстня? Он и рудник поездом скоро, да назад долго.

А работа, она и такая очень занимательная. Наблюдения, разговоры. Приезжают люди приятные. Романы на глазах. Ах, дара нет, Гордей Мироныч! Я тебе историю расскажу, буквально несколько строк. Вот тут, недалеко, у жителя одного жена умерла, еще прошлым годом.

У него уже другая. А собака, дворняжка этакая, на трамвайной остановке ровно к вечеру появляется и в сторонке, у забора, в бурьяне сидит и прежнюю хозяйку ждет, когда она с работы приедет.

- И поджидает?- для приличия удивился Гордей.

- А вот к вечеру выйди и посмотри.

- Чувство какое! Ай, чувство какое!-Гордей платок достал, прослезился.

- А пгдему чувства у нас? Мы понимаем, а она нет.

И чувство у нас от ее недопонимания, слезы даже. Вот, Гордей Миронович, какая оказия между умом и чувством. По уму, и истории бы этой не было, пустой бурьян.

А нет, не пустой.

- Жалостно очень, Викентий Романович. Но к чему речь?

- А зол я, когда мне объясняют всю жизнь умом н рефлексом по свистку,-огневанный, произнес Викентпй Романович.

Гордей головой покачал, озадаченный. Потом сказал:

- На себя гневайтесь.

- Вот уже и чувства,- с легким удивлением и радостью вкрался голос Викентия Романовича в растравленное.- А от ума твоего пусто выйдет. И по свистку встать, коли я говорю!

Викентнй Романович так стукнул по столу, что тарелка с колбасой и чашки вспрыгнули.

Гордей привстал, поклонился и тотчас сел.

- Чувства не очень приятные, не собачье со слезками. Как понимаете.

- Не понимаю. Охмелел, видать.

- Или от страха дурачком стал? Помнишь ночью сторожку после убийства Додонова? Мужички вошли.

Могут и сейчас войти для понятия. Что на столе лежало тогда? Отдай!

- Вон что, клоп трактирный!

Лицо Гордея зашлось ненавистью. Не сразу пришел в себя. Наконец сказал:

- Не шуыи. Клоп голоса не боится. Кровь высосал.

- Измена!

- Изменил и погубил ты. А пес ваш Астанька и предал. Хитрым письмом на старое повернул. По убийству Дело. К дому не подойти. Все я потерял и тобой ограбь лен.

- Мое-не твое, сукин сын! А тогда на столе фальшивое лежало.

- Врешь!

- Астафий!- крикнул Впкентий Романович.

- не зови. Связали утречком пса. Двое мужичков.

Из тех. Тут работают: один на кухне, другой - лодочки сторожил. От нас не уйдешь. Гноишь бриллианты. А мы жить хотим. На волю бежать. Губишь и сейчас. Кожу до костей сотрем. Отдай!

Гордей показал наган.

- Сожмем.

Викентий Романович сгреб узелок с окошка и поднял.

- Граната! Сам и тебя порешу!

Ударил об пол узелком. Гордей бросился к двери, Викентнй Романович - в окно. В винограднике закричал:

- Воры! Воры! Держи их.

Гордей и двое с ним скрылись за калиткой.

Викентий Романович влетел в сарай, ножом порезал веревки, которыми был привязан к табуретке Желавин.

- Скорей!

Переулками и тихими улочками все дальше и дальше уходили они от моря, но оно вдруг являлось и ошеломляло близким фиолетовым краем.

Ночью, далеко, прилегли у кургана.

- Одного я заметил,- сказал Внкентий Романович.- На кухне работал. Душевные разговоры заводил.

А ты что, не видел, как Гордей в калитку вошел?

Спал. А на рассвете трое. Стали давить. Как-то еще вырвались.

- Вместо гранаты узелок с орехами бросил.

- Соображение ваше, барин, к какому бы делу. Все имели бы.

Лежали, смотрели в черное звездное небо. Желавин привстал. Невдалеке синеватым сахаром стояли иУ занки.

- Станция,- определил Желавин.- Это сразу поглядят. Откуда заявились?

- У меня же нет ничего. Все украли.

- Л хоть бы и было, что толку.

Желавин поднялся, в модном пальто с настрявшиМ11 колючками, в шляпе, со складным зонтиком тяжедб6 Дуб:-П;КИ.

- Тронемся, барин. Пока темно, может, на како!

товарный вскочим. До какого-нибудь городка.

Викентнй Романович отставал. Уже не по годам та кке походы и схватки.

- Побегает Гордей п в темном лесу удавится. А н6 удавится - страшен,сказал он.- Давно предал. Я будто не замечал.

- Скорей! Товарный стоит.

Ехали дальше на тормозной площадке.

Желавин уснул. А когда проснулся, сказал:

- Что-то будет нехорошее, барин.

- Стренут нас на болоте. Туда придем. Больше некуда.

Пророческими были слова: ждало всех их болото там сойдутся в явере военной порой.

ГЛАВА III

За неделю до начала войны немецкий самолет нарушил границу - углубился на нашу территорию, сбросив парашютиста.

Родником студенело утро, цвели шиповники по прибрежным зарослям, река еще не согрелась, рябила иоД северным ветром, хлопала волною в промоинах, когда вдруг из-за поворота Павел Ловягин увидел хутор и избу с края на знакомом с давних лет бугре под липами

Сюда он зашел со стороны границы, пробрался в Смоленск. Купил бамбуковую складную удочку - по виду рыбак, и - на поезде, а потом пешком прошел от станции по равнине полей, среди зеленой ржи,. под невысоким небом. В мутной чаще ею звенел и звенел .колокольчик жаворонка. А с края красной смородиной в росе блестела заря. Чистые остуженные запахи холодного рассвета грустью манили куда-то-к теплой избе, где иконой в утреннем огне чудилось детство. Да вот хоть бы так идти и идти, и чтоб никогда нс кончалась дорога.

Он видел виноградники в багрянце на берегах Сены, ослепительные черепичные крыши в бронзовых н изумрудных отрогах Альп, блестящие, как фольга, витрины Вены; он мог бы бежать за океанский край к бразильским пальмам. Но какая-то сила тянула его сюда - на русский проселок, который помнился и злом средь зеленой травы с голубыми незабудками, н заливными дождями, кропившими по кожаному верху тележки, и теплой осенью с озолоченной вдали березовой опушкой...