Блудное художество - Далия Трускиновская

Среди улицы большой,

Разыгралась, расплясалась

Красна девица душа…

Федька, совершенно забыв о своем ремесле, остановился и слушал, затаив дыхание.

А потом с ним от песни сделалось что-то странное.

Он словно бы воспарил туда, где голова трудится как-то иначе, зато громко слышен голос сердца, и лишь оно имеет право распоряжаться плотью.

Сердце отделилось от тела и понеслось вперед, безошибочно прокладывая себе дорогу сквозь пестрейшую толпу, а Федька спешил за ним следом, уклоняясь от хватающих рук в разноцветных перчатках. Эти руки исхитрялись все же обнять его на лету за шею, неведомо чьи уста выкрикивали в ухо соблазнительные слова, некая дама приняла Федьку за своего махателя и молниеносно назначила свидание в известном месте, в третьем часу ночи, некий кавалер доложил ему, что через час будет подана к крыльцу карета, и хлопнул по плечу, - очевидно, приятели затевали похищение маскарадной прелестницы. Федька только мотал головой и летел дальше, дальше, за сердцем… и остановился вдруг, тяжело дыша, потому что более бежать было незачем…

Каким-то дивом толпа, расступившись, образовала коридор в шесть, не более, шагов, и Федька увидел даму в белом капуцине, в черной маске, в черных перчатках. Это была Варенька Пухова - лишь она могла так отрешенно стоять у стены, чуть наклонившись вперед, как если бы и ее сердце в полет отправилось, а она от растерянности медлит…

И она была совсем одна.

Федька сделал шаг и другой, совсем ополоумев от волнения. Маска в белом капуцине сделала шаг и другой - ее тоже несло над паркетным полом, она тоже ног под собой не чуяла. На третьем шагу они встали - друг против дружки, глядя в глаза и не умея выговорить хоть единое приветственное слово. Господь хранил их - толпа их не задевала, и даже известные маскарадные любезности были не так громки и визгливы, чтобы нарушить их тишину…

– Вы… - сказал Федька.

– Да, - ответила Варенька шепотом, но он услышал. И даже не осознал сгоряча, что свершилось чудо: как он ее - так и она его узнала в толпе непостижимым образом, словно бы ее предупредили - вон тот ополоумевший молодец в красном и есть полицейский служитель Федор Савин.

Безумие росло, разворачивалось ввысь и вширь, безумию было дозволено все в этот вечер - и Федька взял две маленькие руки в черных перчатках, словно собираясь вести Вареньку на танец, хотя танца поблизости не было. И она не отстранилась, только чуть сжала его пальцы, как если бы призывала к молчанию.

Федька даже не подумал, что следует куда-то увести девушку, ведь есть же тут гостиные с диванами, с канапе, где можно говорить, не опасаясь, что какой-нибудь переряженный гренадер собьет с ног огромными фижмами, что кинется приставать обознавшаяся маска…

Он был счастлив и так - посреди галдящего маскарада. Он держал за руки любовь свою единственную - и руки эти не ускользали, а о большем он и мечтать не мог!

– Как хорошо, - сказала Варенька. - Я убежала от них… Они меня найдут, но… Но я знала, что еще раз должна вас увидеть… Судьба моя скоро решится…

Федька не знал, что отвечать. Он и слова-то Варенькины с трудом разобрал.

Но его нисколько не удивило, что Варенька знала о его присутствии на маскараде. Не в том он был состоянии, чтобы удивляться чудесам, - вокруг было сплошное чудо, и душа дышала чудом, наконец-то обретя подлиный свой воздух, и в ином счастье он не нуждался…

– Не дай Бог, прикажут идти под венец, - продолжала Варенька, ничего не объясняя - она полагала, что Федька прекрасно знал ее обстоятельства. - Полагая в том мое счастие… А деваться-то и некуда…

И точно, государыня - не Марья Семеновна, кричать и грозиться, что босиком выйдешь на крыльцо, нелепо. Это Варенька, при всей пылкости своей души, очень хорошо понимала. И болезненно ощущала свою зависимость от женщины, с которой ее давным-давно непонятно что связало.

– Вы, сударыня, еще встретите свое счастье, - довольно громко сказал Федька. - Суженого на коне не объедешь.

– Нет, сударь, был у меня суженый, а теперь осталось только Богу за него молиться, - пылко возразила упрямая Варенька. - Все, что могла я в сей жизни получить, уж получено. И я любила, и он меня любил, и сего чувства мне до конца хватит… все ему отдала, все, ни капельки не оставила…

На это Федька возразить не мог - и слов-то таких не знал, чтобы о нежных чувствах спорить. Как многие мужчины, кстати, способные на сильнейшую привязанность, говорить об этом он был просто не в состоянии.

– Напрасно вы так, - буркнул он наконец. - Не по-божески это… Вам замужем нужно быть, деток рожать…

– Да как же замуж, коли я Петрушу люблю и вечно любить буду? - удивилась она. - Что я своему мужу дам? Одну покорность? Нет, нет, я государыне в ноги брошусь!… Все ей скажу!… Она смилуется, она…

И замолчала. Федька подумал было, что она увидела в толпе кого-то, внушившего ей страх, и притянул девушку к себе. Она не воспротивилась.

Все время этой краткой беседы Федька с Варенькой так и держались за руки, и их пальцы вели свой особливый разговор: Варенькины улаживались поудобнее, Федькины давали им надежное убежище. Четыре руки склеились вместе и им было хорошо в этом слиянии, а владельцы этих рук произносили слова, на самом деле мало что значившие.

– Я боюсь… - сказала вдруг Варенька. - Пустите, ради Бога…

И зашевелились тонкие пальчики, пытаясь обрести свободу. Но при этом Варенька сделала шаг вперед, совсем крошечный шажок, и они оказались совсем близко - как если бы перед поцелуем.

– Нет, нет, - взволнованно произнесла она. - Вы не понимаете… Так быть не должно… Я одного любить обязана, у меня такого нет, чтобы сегодня одного любить, а завтра иного… Пустите же…

Будь Федька чуть поопытнее в делах сердечных, он хоть призадумался бы о причине страха. Причина была высказана Варенькой довольно откровенно: она говорила не о князе Горелове, не о заговорщиках, не о строгой государыне, желающей раз и навсегда решить ее судьбу, то есть об опасностях очевидных, а повторяла сейчас все те же мысли о покойном женихе, слышанные Федькой уже не раз. И то, как она цепляется за воспоминания, пытаясь найти в них спасение от новых чувств и переживаний, много бы сказало человеку опытному.

Однако Федькин опыт сводился пока к хватанию злоумышленников.

– Не бойтесь, сударыня, - сказал он. - Вы же… вы тут со мной… никто вас не тронет!… Никого тут нет!…

И точно - в маскарадной суматохе, кипящей и бурлящей вокруг них, не было живых людей, живых голосов - одни лишь визги, невнятный гул да разнообразные на ощупь ткани, бояться маскарада было бы нелепо, и Федька рад был бы увидеть врага, чтобы повергнуть его к Варенькиным ногам, но врага никак не находил. Меж тем ее страх становился все деятельнее, Варенька вырвала-таки руки из Федькиных рук и попыталась убежать.

Федька и в таких переделках бывал. Он знал, что беззащитное существо редко позволяет себя спасти без лишних приключений, а обычно всячески противодействует спасателям - кричит, ругается, падает наземь или пытается сбежать неведомо куда. Поэтому он Вареньку не отпустил, а ловко облапил и прижал к себе левой рукой, сам же озирался в поисках источника тревоги, правой рукой одновременно шаря под алым атласом капуцина - на поясе у него был нож.

Но не объявилась никакая опасность - маскараду были безразличны эти двое, замершие в самой толчее, и вокруг них завихрялись его потоки и струйки, как если бы они были камнем посреди ручейка. Маскарад жил своей жизнью, своими интригами, своим шумом, предоставляя каждой паре, вдруг обретшей друг друга, надежнейшее в мире убежище - безликость, а также полное безразличие окружающих.

– Нет, нет, - шептала Варенька, и Федька решительно не желал услышать в ее голосе: «Да, да…»

Наконец она изловчилась, вывернулась и оттолкнула его, но убегать не стала. И Федьке показалось, что она желает услышать от него еще что-то, весьма важное.

Что бы в тот миг могло быть важнее любви - он не знал.

– Я люблю вас, - негромко сказал Федька. - Я люблю вас.

– Нет, нет… - услышал он.

Кабы это было подлинное «нет», она не осталась бы, она бы поспешила прочь и затерялась в маскараде, она же отступала, пятясь, мелкими шажками.

– Я люблю вас! - повторил он, удивляясь звучанию собственного голоса: ему казалось, что голос перекрыл и оркестр на хорах большой залы, и шум голосов, и крики шалящих масок.

– Нет, нет, нельзя…

Варенька всегда была непредсказуема. Вот и сейчас - сделав два шага, она вновь оказалась рядом с Федькой, да еще встала на цыпочки, да еще доверчиво положила руку в черной перчатке ему на грудь.

– Вы лучший из людей, вы самый смелый, самый благородный, - сказала она. - Вам Господь другую любовь пошлет! А меня, может, завтра из Москвы прочь повезут, в обитель! Прощайте, друг мой единственный, прощайте…

И, выпалив эти безумные слова, она повернулась наконец и побежала через толпу, разорвала цепочку танцоров, скрылась за высокими и статными масками.