Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

В Париже невозможно гулять… Передвигаться по улицам и бульварам сделалось задачей неразрешимой. Если идет дождь, вы на каждом шагу рискуете утонуть в грязных лужах; если светит солнце, рискуете быть затоптанным толпой, высыпавшей на улицы; самое же губительное для элегантных пешеходов изобретение — это сток для грязной воды, который теперь проходит не по середине улицы, как прежде, а у самой кромки тротуара. Вы, конечно, можете выйти из дому, но при этом должны твердо знать, что далеко не уйдете; первый же кабриолет, который проедет мимо, обдаст вас грязью с ног до головы; не пощадит он и вашу шляпу. Возвращайтесь домой, сударыня; ваше прелестное платье заляпано грязью, и на вас нельзя смотреть без смеха; ступайте, на сегодня визиты отменяются. Гулять по улице, которую загромождают омнибусы и телеги, комиссионеры с носилками и ванны на колесах[461], модистки с картонками и прачки с корзинами, а также тысячи прочих препятствий — это все равно что вовсе не гулять.

В Париже невозможно молиться… Во всяком случае, молиться в церквях сделалось весьма затруднительно. Туда приходит слишком много народу. Протиснуться сквозь эту толпу поближе к алтарю можно лишь с величайшим трудом. О том, чтобы опуститься на колени, не может быть и речи. Дети толкают вас под руку, женщины, сдающие внаем стулья, вам докучают. Дамы, задыхающиеся от духоты, желают выйти на улицу; надобно дать им дорогу — новое развлечение, отрывающее вас от молитвы[462]. Меж тем все это нисколько не удивительно; иначе и быть не может, ибо количество храмов в Париже не соответствует населению. Мыслимое ли это дело: тридцать восемь церквей на девятьсот тысяч душ?[463] Но кто дерзнет сегодня строить в Париже храмы? Уж не нынешнее ли министерство? Вполне возможно: господин Тьер сегодня единственный человек, который способен отважиться на постройку церкви; в личной заинтересованности его никто не заподозрит.

Мы сказали также, что в Париже невозможно любить. Почему? Мы это уже объяснили прежде[464]: потому что в нем не осталось настоящих женщин.

Еще в Париже невозможно работать, потому что здесь вы целый день не знаете ни минуты покоя, потому что с утра вы просматриваете дюжину газет, потому что за час вы оплачиваете десяток мелких счетов, а за минуту получаете четыре записки, потому что у вас есть родственники, которых вы уважаете, друзья, которых вы любите, а также знакомые, которых вы обожаете и не можете не принять; все эти милые люди приходят повидать вас на минутку, не дольше, сказать вам пару слов, не больше, но поскольку в общей сложности этих визитеров набирается не меньше двух десятков, их минутки слагаются в часы и поглощают весь ваш день; их пары слов образуют длинную увлекательную беседу, которая не позволяет вам заняться каким бы то ни было серьезным делом. Например, писать так, как мы пишем сегодня, поминутно откладывая перо ради общения с остроумнейшими парижанками и с достойнейшими парижанами, — это все равно что вовсе не писать. Впрочем, наше сочинительство, по счастью, не работа.

Наконец, в Париже стало невозможно думать: во-первых, потому, что здесь слишком много действуют; а во-вторых, потому, что здесь высказывают все без остатка.

Странная вещь! с тех пор, как стало возможно говорить обо всем, с тех пор, как люди дерзают обсуждать все на свете, беседе пришел конец. Отгадайте, чем занимаются сейчас в наших гостиных те, кто не танцуют и не поют? Они играют в карты: молодые дамы играют в тридцать и сорок или в двадцать одно и получают от этого удовольствие!.. Поистине, в этой новой моде есть что-то загадочное. Надобно будет попытаться ее разгадать.

Кстати о беседе, одна светская дама, известная своим блестящим умением поддерживать разговор, давеча отпустила в беседе с нами злую, но остроумную шутку насчет одного человека, который всегда стремится выказать свой ум и предпринимает для этого усилия похвальные, но безуспешные. «Вообразите, — сказала эта дама, — бедняжка Икс наконец-то сказал прелестное словцо; я очень за него рада: он так долго об этом мечтал». В самом деле, в свете немало несчастных искателей остроумия, которые сгорают от желания высказать прелестное словцо, но ничего путного выдумать не могут — возможно, именно потому, что очень стараются. В остроумии, как и в любви, прелестно лишь то, что невольно. Вообще все всегда очень высоко ставят волю, восхищаются сильной волей. Мы же, наоборот, радуемся лишь тому, что невольно, потому что невольное — плод вдохновения.

Странный случай произошел недавно на площади Мадлен: во дворе у господина де П… содержался молодой кабанчик, пойманный в лесу ***; его собирались отправить в ***, поместье господина де П…, однако быть в Париже и не увидеть Парижа — вещь невыносимая даже для кабана. Самое дикое существо желает познакомиться со столицей своего отечества, да и вообще чем меньше в тебе знаний, тем больше любознательности. Одним словом, житель лесов нашел способ вырваться на свободу и сбежать со двора. Он бросился на бульвар; за ним выслали погоню; он обогнул церковь Мадлен и направился к Королевской улице; он хотел полюбоваться Луксорским обелиском, но преследователи заградили ему дорогу и вынудили повернуть на улицу Предместья Сент-Оноре. Располагая осмотреть богатые магазины, превращающие эту улицу в роскошный базар, наш пострел заглянул в несколько лавок, в том числе к Убигану[465], где, как говорят, совершил немало покупок в весьма энергической манере. Отдав предпочтение превосходным щеткам, происхождение которых было ему слишком хорошо известно, и вылив на себя несколько флаконов модных духов, он продолжил прогулку по городским улицам, а прохожие и собаки с удивлением вдыхали нежный аромат ириса, амбры и ванили, который оставлял за собой странник из рода кабанов.

18 апреля 1840 г. Лоншан[466]

Шесть часов вечера. Мы только что из Лоншана; видели Елисейские Поля во всей красе: неторопливые тени, тянущиеся сквозь облака пыли. Мы любовались этим видением целый час. Картина первая: русский князь в карете, запряженной четверней. — Картина вторая: дама в небесно-голубом платье с глубочайшим декольте, с ирисовым шарфом… с узорчатым зонтиком… в открытом милорде[467] (ибо лордов было мало, зато милордов предостаточно). — Картина третья: знаменитая иностранка в карете, запряженной четверкой превосходных лошадей, с курьером, форейторами и свитой из нескольких экипажей. — Картина четвертая: фиакр № 518, в прекрасном новом вкусе. — Картина пятая: открытая коляска, а в ней четыре красотки, одна в восхитительном светло-зеленом капоте, другая в соломенной шляпке и бархате — прелесть что такое… — Картина шестая: экипаж с претензиями, ливрея фантастическая, кучер чернокожий. — Картина седьмая: на всех парусах мчится фургон для перевозки мебели, ломящийся от седоков; возница багроволиц. — Картина восьмая: кавалькада элегантных красавцев: жеребцы породистые, волосы и бороды пудреные. — Картина девятая: дюжина экипажей, перевозящих фосфорные спички. — Картина десятая: красивая женщина с прелестным ребенком в английской коляске. — Картина одиннадцатая: ландо, полное собак и муфт, — псарня на колесах… — Картина двенадцатая: наемный кабриолет, а в нем — толстая женщина в трауре покатывается со смеху.

А зеваки, расходясь по домам, восхищаются: Лоншан в этом году великолепен, как никогда[468].

Жан-Анри Марле. Прогулка в Лоншан.

Эжен Лами. Прогулка в шарабане (предместье Сен-Дени).

23 мая 1840 г. Выгодные недостатки и пагубные достоинства. — Что нам делать с Огюстом? — Депутат без направления — Горе от деликатности

Прискорбная правда, которую мы вынуждены признать и не побоимся провозгласить, заключается в следующем: преуспеть в свете можно только с помощью недостатков.

Заметьте, что мы говорим не «на этом свете», а «в свете»: разница существенная.

Так вот, если успех нам сулят только недостатки, нет ничего более жестокого, неловкого, неосторожного, чем призывать нас эти недостатки исправить; ведь это означало бы разорить нас, погубить, истощить источник нашего благоденствия, отнять у нас наше оружие и опору, наши вдохновительные иллюзии и надежды.

Пожелать избавиться от собственных недостатков… да ведь для этого нужно научиться их сознавать, а это само по себе уже большое несчастье.

Философ сказал: «Познай самого себя». Да, если ты желаешь оставаться философом, иначе говоря, ни на что не притязать и ничего не добиться, тогда познавай себя, сколько твоей душе угодно; ты можешь предаваться этому жалкому удовольствию совершенно безопасно; знание самого себя, созерцание своих несовершенств, пожалуй, смогут сделать тебя немного мудрее… Но если ты желаешь жить в обществе себе подобных и всех превзойти, если ты хочешь сделать карьеру и приобрести состояние, тогда остерегайся познавать самого себя, не изучай и не разбирай свой характер, ни о чем не задумывайся, иди прямо, иди быстро, не глядя ни назад ни вперед! Да-да, главное, не вздумай познавать самого себя, ведь лишь только ты узнаешь, кто ты, тебе станет ясно, на что ты можешь рассчитывать, а это навсегда отобьет у тебя охоту действовать. Ибо нередко, взвесив свои силы, человек приходит к выводу, что он ни на что не годен. Открытие это немало раздосадовало бы нынешних честолюбцев. Ведь они, напротив, свято веруют в собственное могущество; они почитают себя способными на многое, и все кругом разделяют их убеждение; вера заменяет им право; они восклицают: «Вот наша цель!», а глупцы повторяют: «Вот их цель!» — не задумываясь о том, в силах ли эти бахвалы ее достичь, и тем самым способствуют их успеху, ибо в свете людей судят не по тому, что они значат, но по тому, на что они притязают, а если бы люди научились познавать самих себя, это существенно уменьшило бы их притязания. Итак, незнание самого себя есть необходимое условие успеха. О, если бы все те выскочки, что сегодня гордятся высокими должностями, к которым они совершенно не приспособлены, — если бы эти выскочки понимали, чего они стоят, они никогда бы не взобрались на те вершины, где пребывают ныне; познав себя, они знали бы и свое место, они никогда не замахнулись бы на посты столь ответственные, и скромность отняла бы у них то блаженство, каким их наградило самодовольство.