Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

А еще есть светские женщины, которые родились… да простят нам это выражение!.. которые родились… Право, мы не смеем этого выговорить! — Ну же, смелее: которые родились… полицейскими солдатами или муниципальными гвардейцами (теми, что прежде назывались жандармами)[457]. Эти отважные женщины совершенно безвозмездно осуществляют в салонах полицейский надзор; они неутомимо курсируют между бальной залой и столовой; они проходят сквозь толпу, и толпа расступается, давая им дорогу; перед выступлением певца или певицы они заставляют замолчать болтунов; они следят за тем, чтобы мужчины уступали место опоздавшим дамам; по их приказу слуги открывают окна, растворяют двери, убирают банкетки; они способны воротить в буфетную поданные не вовремя прохладительные напитки, и прислуга, их не знающая, повинуется им так же беспрекословно, как повинуются прохожие незнакомому муниципальному гвардейцу. Женщины эти, как правило, ростом и статью не уступают красавцам-мужчинам; голос у них громкий и зычный. Любой полковник, дающий команду «В ружье!», позавидовал бы той мощи, с которой они кричат: «Тише! Тише!» или «Не входите!». Их воинственный вид внушает великое почтение. Их платье с брандебурами всегда немножко напоминает мундир, бархатный ток ведет свое происхождение от треуголки, а чепец… есть не что иное, как выродившаяся каска[458].

Эти женщины имеют сходство с другими женщинами — француженками и даже англичанками, которые родились… немецкими майорами. Это — явление еще более удивительное. Цвет лица у этих дам свеж до чрезвычайности; ходят они, высоко задрав голову и отставив локти назад; кажется даже, что они не ходят, а маршируют; впрочем, в характере их нет ничего особенного, разве что на бал они ездят ради того, чтобы выпить шампанского, и всегда забывают веер на буфете.

К счастью, ради вящего равновесия природа создала, наряду с женщинами-майорами, женщин-пастушек, которые остаются таковыми до девяноста лет. Они обожают кокетливые маленькие шляпки, капризно надвинутые на ухо. Они спозаранку украшают себя легкими лентами и цветочными гирляндами, помпончиками, бантиками и розетками. В самом преклонном возрасте они сохраняют дивное простодушие, взгляд их выражает детское удивление; они не верят дурным новостям, они никогда ничего не знают и ничего не видят. Нежным тонким голоском они поминутно восклицают: «Как! право, я первый раз слышу… я и не знала… да что вы говорите?..» Причем речь идет о событиях всем известных, о лицах самых знаменитых, об уловках самых заурядных. Эти древние парижанки вечно имеют такой вид, будто только вчера приехали в город из деревни. Поэтому их миленький розовенький зонтик всегда смахивает на пастушеский посох, а их молчаливая собачка недвусмысленно метит в овечки.

Мы не станем много говорить о маркизах, которые родились субретками и которым смесь величавости с кокетливостью придает так много пикантности и так много очарования; не станем мы говорить и о горничных, которые родились княгинями и, что бы вы ни делали, упорно сохраняют княжеские повадки; об этих гордых и властных служанках, которым никто ничего не смеет приказать и которые сделают вам одолжение и помогут одеться лишь при условии, что вы будете обращаться с ними, как с княгинями; мы тем более не станем говорить о бедных девушках из народа, которые имели несчастье родиться щеголихами и которые приносят свою честь в жертву своей тяге к элегантности; мы не станем говорить ни о парижанках, родившихся провинциалками, ни о провинциалках, родившихся парижанками; мы лишь скажем под конец, что существуют актрисы, которые родились знатными дамами, которые умеют превратить свой талант в патент на благородство: с самого начала своей карьеры они восходят на пьедестал и более с него уже не сходят; их спокойные и простые манеры исполнены величия и достоинства; они не стремятся никого поразить, а поразив, нимало этим не смущаются и ничуть не гордятся. Они чувствуют себя непринужденно лишь с людьми выдающимися; именно поэтому в их театральной ложе господствуют законы хорошего общества[459].

Что касается мужчин, то они более свободны и могут следовать своему призванию; тем не менее среди них встречаются такие, которым на роду написано посвятить себя профессиям, оставшимся в далеком прошлом и невозможным в наши дни. Есть, например, мужчины, родившиеся монахами: они лысеют в двадцать пять лет, дни напролет листают старые книги и превращают всякую холостяцкую квартиру в келью.

Есть мужчины, родившиеся трубадурами: они исполнены изящества древних труверов, они поклоняются женщинам, приносят все им в жертву, воспевают и обожают их и навлекают на себя всеобщие насмешки именно по этой причине, а также потому, что галстук у них подозрительно напоминает перевязь.

Есть мужчины, родившиеся рыцарями: они мечтают о великих свершениях, ищут благородных опасностей, нападают на подлых властителей. Элегантная трость в их руке есть не что иное, как старинное копье.

Наконец, есть мужчины, родившиеся буффонами — не в театральном, а в историческом смысле этого слова[460]. Их дело — забавлять и развлекать. Они любят мишуру и гремушки; им это ребячество прощают, как, впрочем, прощают и все остальное, ибо они умеют рассмешить, и никто не принимает их всерьез; они карлики, которым позволяют расти, потому что они всего лишь карлики; они шуты, которым дают право изрекать горькие истины, потому что они всего лишь шуты; с веселым лукавством они завладевают скипетром и усаживаются на трон с той же легкостью, что и любимая обезьянка короля: их, как и ее, никто не берет в расчет, а потому им дозволено все: докучать, дерзить и даже выказывать ум и отвагу. Прежде шутов держали при себе короли, теперь их держат при себе народы.

Впрочем, большинство в свете, к нашей радости, составляют вельможи, родившиеся вельможами, и герцогини, родившиеся герцогинями; как же утешительно и восхитительно это прекрасное согласие превосходных личных качеств и высокого положения в обществе, это гармоническое сочетание благородной природы и благородного происхождения!

11 апреля 1840 г. Жить в Париже невозможно: невозможно ни есть, ни спать, ни гулять, ни молиться, ни любить, ни работать, ни думать. — Кабан-беглец

Начнем с утверждения, что жить в Париже невозможно; ведь жить — это значит думать, работать, любить, молиться, а также гулять и спать, пить и есть. Так вот! в Париже делать все это решительно невозможно.

Неужели, скажете вы, в Париже невозможно есть? — Именно невозможно, по крайней мере в настоящее время; есть стало совсем нечего, и раздобыть себе сносный обед — задача неразрешимая. — Но ведь теперь пост, можно есть рыбу. — Да в том-то и дело, что теперь пост, и потому рыбы в Париже не сыщешь. Если все одновременно хотят одного и того же, никто не получает ничего; поэтому наши рынки вот уже две недели, как охватила ужасная паника. Тем, кто желает отведать жареной рыбы или рыбы в винном соусе, приходится призывать на помощь всю свою изобретательность и тратить долгие часы на поиски; хозяйки охотятся за куском лосося с тем же пылом, с каким в неурожайный год несчастные матери сражаются за кусок хлеба для голодных детей; поварихи бранятся из-за щуки, а повара дерутся из-за камбалы. Дичь еще не выросла, овощи еще не созрели. Весна — время надежд, иначе говоря — время лишений.

В Париже невозможно спать… В недавно построенных домах отдых — вещь совершенно недосягаемая. Стены там — тонкие перегородки, которые никого ни от кого не отделяют. Здесь нечего и думать сохранить тайну, нечего и мечтать обрести тишину; здесь каждый знает мельчайшие подробности жизни соседей, которых он в глаза не видел. Крикливый младенец не дает спать всем жителям дома сверху донизу. Собака, которой скучно сидеть взаперти, своим лаем смущает покой сотни жителей квартала. Если на втором этаже дают бал, значит, обитателям первого, третьего и четвертого этажей суждено провести ночь без сна. Если отец семейства гневается на домашних, брань его среди ночи обрушивается на всех соседей подобно раскатам грома. Не проходит и месяца, как вы уже знаете наизусть вкусы, мании и пороки всех, кто живет с вами в одном доме. Госпожа Такая-то постоянно журит горничную; малютка с третьего этажа своенравна, как бесенок; дамы со второго этажа хохочут дни напролет; барышне с четвертого этажа по ночам неможется, а лошадь доктора до утра с жутким грохотом грызет ясли. На улице дела обстоят ничуть не лучше: до трех часов пополуночи там разъезжают коляски и фиакры, а после трех в город торжественно въезжают телеги торговцев. Спать в таком шуме — все равно что вовсе не спать.