Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

И что же, неужели вы полагаете, что всем этим женщинам доставляет удовольствие быть такими деятельными, такими отважными? Неужели вы не думаете, что они с куда большей охотой предавались бы неге и расточали свои ласки кавалерам, что им не доставило бы куда большего удовольствия с утра до вечера возлежать в роскошных одеждах на обтянутых шелком диванах, принимать соблазнительные позы, вдыхать аромат цветов и не иметь никакого дела, кроме необходимости нравиться и пленять? Изменяя своей природе, они приносят огромную жертву, и поверьте, жертва эта дается им недешево… Их нужно не бранить, а превозносить. Рассудительная молодая женщина! бережливая красавица! женщина, отказывающая себе в вещи, которая может ее украсить! да ведь это чудо добродетели! это образец героизма!

О, вы не знаете, какое мужество требуется женщине для того, чтобы запретить себе думать о роскошных нарядах, вы не знаете, какие бесчисленные и непреодолимые искушения ей постоянно приходится преодолевать! Проявлять здравомыслие, когда речь идет об украшениях, значит выказывать величие души! Пройти мимо завлекательной витрины, увидеть в ней восхитительную ленту небесно-голубого или лилового цвета, ленту, властно притягивающую восхищенный взор; пожирать глазами эту очаровательную добычу; предаваться химерическим мечтаниям на ее счет; мысленно украшать себя сделанными из нее бантами и рассуждать так: «Две розетки в волосы, широкую ленту пустить на пояс, а узкую — на пелерину и на рукава…» — а затем внезапно положить конец преступным грезам, упрекнуть себя за них как за страшное злодеяние и в отчаянии бежать от ленты-искусительницы, даже не спросив о ее цене, — для одного этого потребно больше душевных сил, чем для самых страшных сражений; однажды нам довелось услышать короткую фразу, полную стоической покорности судьбе и благородного смирения, и фраза эта тронула наше сердце сильнее, чем все самые прекрасные речи героинь Спарты и Рима. Некая женщина собиралась ехать на великолепный бал и выбирала цветы[451]. С восхищением осмотрев модные венцы, такие очаровательные, такой прелестной формы, она спросила их цену. Красивые, нежные цветы в нынешнем году очень дороги, и высокая цена отпугнула женщину. Печально положив венец из роз на прилавок, она произнесла: «Это слишком дорого; я надену старую гирлянду».

Старую гирлянду! Чувствуете ли вы, какой болью, какой душераздирающей покорностью судьбе проникнуты эти два слова: старую гирлянду? Невозможно слышать эти слова без слез.

Да, женщины выиграли в нравственности, но проиграли в прелести. Странная вещь! они сделались гораздо более добродетельными, но при этом стали куда менее могущественными; все дело в том, что они сильны не когда совершают поступки, а когда оказывают влияние; женщины не созданы для того, чтобы действовать, они созданы для того, чтобы командовать, или, говоря иначе, для того, чтобы вдохновлять: советовать, препятствовать, просить, добиваться — вот их призвание; принимаясь действовать, они от этого призвания отрекаются. Женщина царствует, но не правит[452], — применительно к королям эта максима не значит ровно ничего, но применительно к женщинам говорит очень много.

Однако для того, чтобы царствовать, женщины, как и короли, должны чаровать окружающих; между тем, к несчастью, ни женщины, ни короли сегодня никого не чаруют; говоря о женщинах, мы имеем в виду женщин, принадлежащих большому свету, ибо актрисы, например, чаруют многих, выходя на сцену, отчего мужчины, по-видимому, и отдают предпочтение им, безжалостно пренебрегая остальными.

Если светские женщины, некогда обожествляемые поклонниками, сегодня, как мы только что сказали, никого не чаруют, не стоит их в этом упрекать: они не виноваты. Они не утратили свою способность очаровывать, они великодушно принесли ее в жертву.

Между тем, да простят нам эти тонкости, чаровать можно двумя способами: пленяя и соблазняя. Отсюда два вида любви: одна нисходит с неба, другая излетает из ада.

Следовательно, и женщины, которых любят, должны делиться на две категории: женщины-ангелы и женщины-демоны; невинные девы под покрывалом, увенчанные лилиями, и вакханки, увенчанные виноградной лозой; те, которые нежно поют, аккомпанируя себе на лире, и те, которые неистово пляшут, потрясая тирсом и бубном; те, кого любят с восторгом, и те, кого обожают с упоением; первые — чаровницы добрые, вторые — чаровницы злые, однако и те и другие равно идеальны, равно окутаны тайной, равно боготворимы, равно величественны, равно всемогущи, первые благодаря почтению, которое внушают, вторые — благодаря ужасу, который вселяют. Ибо, как вам хорошо известно, страх любви не помеха, и чаровницы обеих категорий умеют пробуждать самые пленительные опасения. Мужчины трепещут перед женщинами-ангелами: одного слова довольно, чтобы ранить их тонкую натуру, одного неосторожного движения довольно, чтобы заставить их обратиться в бегство, и сама возможность их прогневить рождает в душе сладостный испуг. — Мужчины трепещут и перед женщинами-демонами: они боятся и себя, и их; эти женщины, чьи страсти не знают узды, чья гордость ревнива, а гнев неукротим, пленяют сердца влюбленных ощущением грозной опасности.

Мы не беремся сказать, остались ли еще на свете женщины, в которых воплотилось идеальное зло, но рискнем утверждать, что женщин, в которых воплощается идеальное добро, нынче уже не сыщешь. Рядом с нами живут — и это, быть может, лучше для всех — женщины порядочные и рассудительные, трудолюбивые и добродушные, милые женщины, с которыми болтаешь без церемоний и видишься не без приязни; расположение их лестно, но не тревожит воображения и не пробуждает любви. Вы столько раз твердили: «Женщина — спутница мужчины», что несчастные женщины приняли ваши слова за чистую монету и сделались вашими спутницами; они захотели разделять вашу жизнь, ваши занятия, ваши печали! О, какая безумная мысль, какое пагубное заблуждение! ведь женщина вовсе не создана для того, чтобы разделять тяготы мужчины! Нет, она создана для того, чтобы его в них утешать, иначе говоря, чтобы его от них отвлекать. Горе той несчастной, которая выспрашивает у своего возлюбленного тайну его печалей (мы не имеем в виду печалей сердечных, ибо мужчины испытывают их редко; самое большое огорчение причиняют им уязвленное честолюбие и денежные затруднения)! Горе женщине, которая позволит своему возлюбленному поверять ей эти печали! В тот же миг она утратит способность его от них отвлекать, и он оставит эту женщину, чтобы забыть о невзгодах рядом с другой — той, которая о них не ведает. Любовь живет лишь тайной и страхом, доверие и безопасность ее убивают.

Спутница!.. Разве спутницу боготворят так, как боготворят возлюбленную? Будьте чистосердечны и согласитесь: женщина вовсе не спутница мужчины. На всех этапах своей жизни она должна быть его кумиром и представать перед ним в самом пленительном обличье: быть сокровищем чистоты в детстве, королевой красоты в пору любви, провидением в пору материнства.

29 марта 1840 г. Призвание. — Столяр-вельможа. — Вельможа-каторжник. — Знатные привратницы. — Куртизанки и придворные дамы. — Сиделки. — Полицейские солдаты. — Немецкие майоры. — Пастушки, монахи, трубадуры, рыцари, буффоны

На днях мы побывали в палате депутатов. Заседание вот-вот должно было начаться, когда дверь отворилась и на трибуне рядом с нами заняла место молодая женщина. Это была мадемуазель Рашель. Тотчас все взгляды и все лорнеты (ибо господа депутаты, как правило, являются в палату, вооруженные театральными лорнетами) обратились в ее сторону, и все особы, с нею знакомые, поспешили приветствовать ее самым любезным образом. Несколькими днями раньше юная актриса побывала на большом балу, устроенном женой одного министра из кабинета 12 мая[453], и там никто не удивился этому выбору хозяйки дома; ни одна мать не оскорбилась тем, что в кадрили вместе с ней участвует актриса Французского театра.

Объясняется ли эта предупредительность парижского света, обычно исполненного предрассудков и донельзя высокомерного, одним лишь талантом мадемуазель Рашель, впрочем весьма достойным учтивого приема? Мы так не думаем. Другие актрисы были также одарены прекрасным талантом, однако для них столь лестного исключения сделать не пожелали[454]. Значит, принимая мадемуазель Рашель, отдают дань не ее таланту; нельзя также сказать, что приветствуют ее характер: в столь юном возрасте девушка характера еще не имеет. В чем же дело? спросите вы. И будете сильно удивлены, когда мы ответим: в ее звании.

В звании актрисы?.. Нет, в звании человеческой личности; ибо каждый из нас от рождения наделен неким индивидуальным званием, которое неумолимо заставляет его либо идти вверх, либо катиться вниз. Конечно, каждый из нас занимает определенное положение в обществе, и это накладывает на него определенные обязательства, однако помимо этого мы подчиняемся еще и требованиям того звания, каким наградила нас природа, и нет зрелища более любопытного, чем борьба — порой весьма опасная — между положением человека в обществе и тем, что мы назвали врожденным или природным званием.