Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

[…] На этой неделе мы слышали прелестную, чарующую, восхитительную оперу; слова ее обворожительны, они блистают умом и веселостью; музыка под стать словам; все зрители пришли в восторг, все рукоплескали с воодушевлением, хохотали с наслаждением; все арии были прелестны; одни, плавные и мелодичные, были достойны Россини; другие нежной печалью напоминали любовные жалобы Беллини; третьи звучали грозно, четвертые насмешливо; все итальянские стили были воспроизведены удивительно удачно, ибо подражания были оригинальны, — полная противоположность творениям наших современных авторов, у которых вся оригинальность сводится к подражанию. Успех был так велик, что публика потребовала повторить представление, однако авторы — невинные овечки! — проявили неколебимую скромность: они назвали свое сочинение робким опытом, ни к чему не обязывающей шуткой, которой они не желают сообщать ни малейшей публичности, и прибавили еще много фраз, в которых было много самоуничижения, но мало смысла. Мы сказали им в ответ: позвольте нам и нашим друзьям послушать вашу оперу еще раз — и мы не скажем о ней ни слова. Не хотите? — что ж! В таком случае мы разберем ее так же подробно и беспристрастно, как если бы она была представлена на королевском театре. Скажите еще спасибо, что покамест мы не назовем ваших имен. Но если по прошествии трех дней вы откажетесь снова, мы поведем себя так же безжалостно, как и вы, мы торжественно объявим ваши имена, профессии и адреса, которые так трудно узнать и которые вы тщетно надеетесь скрыть. Мы назовем поименно ваших исполнителей: финансистов, боящихся, что клиенты выяснят, как тонок их слух; чиновников, трепещущих при мысли, что начальник департамента узнает, как прекрасен их голос; юных дев, опасающихся, что свет осудит их за ангельское пение; осмотрительных судей, страшащихся утратить репутацию людей степенных, если станет слишком очевидно, что они поют, как соловьи, — всех этих робких созданий, которые скрывают свой талант, словно преступление или благодеяние; мы назовем их имена все до единого. Советуем им как следует обдумать наше предупреждение… Мы ждем ответа.

Эта опера-буффа называется «Incendio di Babilonia»; название объясняется очень просто: в этой опере нет ни пожара, ни Вавилона; не всякий автор либретто может похвастать резонами столь основательными. Сюжет оперы незамысловат. Все обстоит так же, как в любой другой итальянской опере: принцесса любит юношу, за которого не выходит замуж; выходит она за кровавого тирана, которого не любит. Имена действующих лиц говорят сами за себя: Жесточино, тиран Сиракузский (в самом деле, если уж быть тираном, то только в Сиракузах); Орландо, мальтийский рыцарь (разве рыцари водятся где-нибудь, кроме Мальты?); Клоринда, иностранная принцесса (определение туманное, но тем более загадочное). Жесточино прогуливается по лесу в ожидании Клоринды, на которой намерен жениться! Он слышит пение гондольера… Гондольер в лесу!.. в Вавилоне!.. Неважно, оперные либретто приучили нас к вещам куда более странным. Является паломник, который, разумеется, оказывается не кем иным, как переодетым соперником. Тиран и паломник затягивают дуэт — безмерно смешной, безмерно остроумный и безмерно итальянский; невозможно сочинить пародию более обворожительную, более тонкую и более ехидную; тиран в течение четверти часа произносит одно-единственное слово parlate[474] на все лады, с самыми блистательными и самыми разнообразными модуляциями. Паломник все время пытается ответить, но тиран постоянно прерывает его, выкрикивая свое вечное parlate! parla…a…a…te, par…la…te… parla…te. Наконец паломнику удается вставить, что он паломник; но и он тоже ничего другого сказать не способен, и в конце концов тиран, наскучив этой монотонной репризой, отвечает ему по-итальянски: Voi rabachate, amico[475]. Тут является Клоринда; она узнает Орландо; не в силах скрыть своего волнения, она поет по-настоящему прекрасную арию, слова у которой очень итальянские и очень забавные; двое соперников осыпают друг друга оскорблениями, как в настоящей итальянской опере, и удаляются, чтобы сразиться, а принцесса сходит с ума, как и полагается в итальянской опере. Во втором акте Клоринда исполняет большую арию вместе с хором. Либретто описывает это так: «Она бледна и растрепана с одного бока, из чего, по-видимому, следует сделать вывод, что она еще обретет рассудок». Сцена безумия сделана восхитительно: музыка исторгала бы слезы, когда бы слова не вызывали хохота. Жалобная песнь Клоринды исполнена такого отчаяния и такой страсти, что ее невозможно слушать без волнения и восторга, однако в минуту наибольшего страдания принцесса восклицает: Sono touta defrisata[476]. С этого мгновения зрители забывают о серьезности и рукоплещут остроумию, хотя только что восхищались страстью. Если нам не позволят услышать «Incendio di Babilonia» еще раз, мы объявим в следующую субботу, что автор либретто — господин…, а музыку сочинил господин…. Сочинение столь талантливое и столь оригинальное не может долго оставаться анонимным[477].

13 июня 1840 г. Балласт

Наступило лето, и кажется, будто Париж замер, на самом же деле он развлекается еще более бурно, чем зимой. Поездки в театр сменяются поездками за город, утренние прогулки предшествуют вечерним балам; вместо того, чтобы сказать друг другу «прощай» до осени, светские люди танцуют очередную мазурку; в большую моду вошли балы для узкого круга; изобретено даже средство их усовершенствовать: теперь на них вовсе не приглашают докучных гостей, какие в просторечии именуются балластом (скоро мы объясним вам значение этого слова). Докучных сбрасывают со счетов под тем предлогом, что они якобы уехали из города еще неделю назад. Хозяева во всеуслышание сокрушаются о том, что не могут позвать к себе этих надоедал, а встретив их, восклицают с простодушным изумлением: «Как? вы еще в Париже!.. Если бы я знал!.. вы ведь говорили мне… — Что уеду в следующем месяце. — А я услышал „в следующее воскресенье“. Какая жалость!» Вот так хитроумные устроители балов расправляются с докучными гостями и получают возможность развлекаться без балласта.

А вот и обещанное толкование слова: согласно словарю Французской академии, балластом в переносном смысле именуют в разговорной речи особу чересчур полную и потому двигающуюся с большим трудом, а также такую особу, которая в обществе никому не доставляет удовольствия, но зато причиняет многим немалые неудобства[478]. Эта женщина превратилась в балласт; право, она настоящий балласт; вот уж балласт так балласт; как избавиться от подобного балласта?!

То было толкование; а вот применение: в свете балластом называют обычно всех докучных людей — тех, кем никто не гордится и в ком никто не испытывает нужды; например, на балу

Дядюшка-миллионер никогда не бывает балластом;

А тетушка из провинции бывает им всегда;

Иностранка… никому не известная особа, которая задает роскошные балы, никогда не бывает балластом, пусть даже она толста, как слон, больна и слаба;

Острая на язык кузина, которой прекрасно известны все ваши смешные стороны, ваши честолюбивые помыслы или ваш возраст, всегда будет балластом, пусть даже она стройна, как тополь;

Сестра того, кого вы любите, никогда не бывает балластом;

Друг того, кого вы больше не любите… это балласт! балласт! ужасный балласт!

Муж-волокита никогда не бывает балластом;

Муж-ревнивец — балласт, достойный почтения… но все же балласт!

Жена министра никогда не бывает балластом; она называется иначе — крупной шишкой;

Жена уволенного чиновника через секунду после того, как он лишился места, превращается в балласт;

Интриган не бывает балластом никогда;

Милейший человек бывает балластом почти всегда;

Старый фат редко бывает балластом;

Юный и восторженный воздыхатель делается балластом время от времени;

Англичанка преклонных лет может не быть балластом, если вам предстоит поездка в Лондон;

Толстая немка имеет все шансы стать балластом, если у вас нет намерения еще раз побывать в Германии;

Араб в тюрбане, турок в рединготе, грек в юбке, шотландец в мундире не бывают балластом никогда;

Чересчур белокурый датчанин и чересчур смуглый португалец, явившиеся к вам с рекомендательными письмами от дальних родственников, — несомненный балласт;

Модная красавица, причиняющая вам тысячу огорчений, — ни в коем случае не балласт;

Врач, спасший вам жизнь, но не известный никому в свете, — очевидный балласт.

И это отнюдь не полный перечень людей, достойных звания балласта… Да будет нам позволено не перечислять их всех. Говоря короче, на балу для узкого круга все, что не пленяет взора и не тешит честолюбия, безусловно лишнее. Гостей для салона надо выбирать ничуть не менее тщательно, чем мебель. Вельможи и богачи здесь все равно что зеркала и позолота; элегантные юноши и хорошенькие женщины — все равно что светильники и цветы. Что же касается старых друзей и старых книг, благочестивых воспоминаний и прекрасных полотен, добрых искренних чувств и добрых старых кресел, их место — не в гостиной, а в кабинете. Свет — загадка, разгадку которой узнаёт не тот, кто сострадает людям, а тот, кто льстит их тщеславию. […]