Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими - Линор Горалик

ГОРАЛИК А можно вернуться к куску про депрессию? Про то, на что остаются силы, а на что не остаются?

СВАРОВСКИЙ Ну, проблема, собственно, в том, что сил очень мало остается, и с возрастом их все меньше. Это звучит смешно, потому что мне всего сорок лет. Но я вынужден признать, что если была какая-то положительная динамика раньше в моем анамнезе, то теперь болезнь прогрессирует. Я обратился к новому врачу, пью таблетки, хочу заменить алкоголь целиком на таблетки. Это моя мечта. И, возможно, появятся силы. Я оптимист. Но бывает сложно. Психика – она как погода. В какие-то дни мне кажется, что мне прописали прекрасные таблетки, а сегодня, например, мне кажется, что это хреновые таблетки.

ГОРАЛИК Что еще хочется рассказать о себе, что мы упустили?

СВАРОВСКИЙ Что еще можно о себе сказать? А! Но это не о себе… Меня окружает определенное количество, в том числе и близких мне, людей, которые чувствуют себя несчастными, в том числе и я такой. Но я совершенно не могу понять, почему так. Это какая-то глупость. Это какой-то изъян сознания. Мы все время чего-то хотим дополнительного, а на самом деле и так все очень хорошо. У меня был спор такой философский с моей женой. Я пытался ей объяснить, почему я такой пассивный. Говорю: «Понимаешь, я был болен тяжелым довольно психозом, депрессией. Как бы у меня не было жизни вообще. И вот болезнь сошла на нет. И мне теперь все очень нравится, просто любая данность мне кажется прекрасной». Она говорит: «Это меня и мучает в тебе, потому что надо к чему-то стремиться». Я говорю: «Ну, я в принципе-то к чему-то стремлюсь. Я хожу на работу, пишу стихи, общаюсь с людьми. Иногда без всякой на то охоты, но делаю что-то, живу как-то». То есть я понимаю, конечно, как прекрасную молодую женщину может раздражать толстый увалень, который ничего не хочет, кроме того, чтобы вкусно поужинать и съездить в отпуск. Но, с другой стороны, если ты не болеешь психозом – это же так само по себе хорошо. Это уже стоит того, когда просто ничего не болит. Наверное, это касается и остальных людей, у которых был инфаркт, но он выжил и выздоровел, или инсульт, а он восстановился. А в общем, по большому счету, вся жизнь – это некий ущерб. И слава Богу, что этот ущерб не смертельный и можно еще что-то делать. Моя бабушка, она умерла в сто три года. У нее было три инфаркта. К сожалению, умерла от инсульта, но это было уже возрастное. У нее случились две отслойки сетчатки, атрофировался желчный пузырь и прочее, но я могу точно сказать: до того момента, пока у нее не случился инсульт и она просто не перестала ориентироваться в реальности, она получала огромное удовольствие от жизни. Вот мне кажется, что это правильно. Я честно скажу: я не умею про себя говорить. Ну что про себя сказать еще? Есть, наверное, несколько вещей таких, краеугольных, которые я про себя понял, и они мне кажутся важными. И они управляют мной, влияют на все остальное. Первое – уехав в Данию, я стал совершенно другим человеком. Вернувшись в Россию, я стал опять совершенно другим человеком. Что-то в глубине осталось общее, но вообще я очень сильно поменялся. Сейчас со мной происходит какая-то третья история. Второе важное – это то, что я уже сказал: самое большое удовольствие – это не болеть. Третье важное – я женат и очень люблю свою жену. Она – моя жизнь. И я рад этому. И четвертое – литература. Как хорошо, что она у меня есть. Я не умею радоваться по-настоящему своим успехам, не могу определить свое место в литературе. Я про себя плохо понимаю. Что делать с этой публичностью, которая сопутствует литературной деятельности, мне тоже непонятно, потому как я человек не самый общительный. Но есть вещи, которые действительно приятны и важны. Ко мне недавно на одном мероприятии подошел дяденька лет шестидесяти, протянул мою книжку и сказал: «Здравствуйте, я Иван Иванович Петров из Сибири, подпишите мне книжку, пожалуйста». Мне было удивительно, что этот пожилой дяденька из Сибири, какой-то инженер, или кто он там, но явно не гуманитарий, по собственной воле купил мою книжку и просит подписать. Или второй случай. Я увидел где-то в Интернете, не помню, почему, где и как, я увидел какую-то ссылку, а там девочка лет пятнадцати написала: «Мы с папой читали Сваровского на ночь». Вот это действительно приятно. Это не про успех. Это про чувство, что ты приносишь пользу кому-то, про какое-то нежданное взаимопонимание. Ради этого стоит писать. А еще стоит писать просто ради того, что, вот, закончишь какую-то вещь – и понимаешь, что вроде получилось, вроде реальность там настоящая, вроде это точно то, чего ты хотел. Чтобы как Пушкин после написания «Бориса Годунова»: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Только, конечно, это редко бывает. Я только пару раз такое чувствовал. Пушкин, наверное, часто такое переживал. С другой стороны, я же все-таки не Пушкин.

Сергей Гандлевский Бездумное былое

...

Гандлевский Сергей Маркович (р. 1952, Москва). Окончил филологический факультет МГУ. Работал школьным учителем, экскурсоводом, рабочим сцены, ночным сторожем. Один из основателей и участников поэтической группы «Московское время», группы «Задушевная беседа». Преподавал в Российском государственном гуманитарном университете, Институте журналистики и литературного творчества. Член жюри ряда литературных премий. Переводил с английского. Премия «Малый Букер» (1996), « Антибукер » (1996), «Северная Пальмира» (2000), малая премия Аполлона Григорьева (2002), премии «Московский счет» (2009), « Поэт » (2010).

Начну с оговорки. Мне уже случалось рассказывать о себе – в автобиографической прозе и в нескольких интервью. И, конечно, у меня в памяти сохранно некоторое количество более или менее складных «топиков» на заданную тему… Дело даже не в том, что мне скучно повторять их, – здесь другое: я не очень уверен, что от пересказа к пересказу не шлифовал собственные (или даже не собственные) воспоминания. Как латаешь сон, сочиняя сюжетные перемычки между разрозненными эпизодами, а после неоднократного пересказывания забываешь, что вообще-то эти связи тобой же домыслены. На этот раз постараюсь вспоминать как бы наново, а не сбиваться на обкатанные версии. Хотя факты есть факты.

Я родился двадцать первого декабря 1952 года. Времена меняются, и все реже, узнав эти число и месяц [1] , мои собеседники делают большие глаза и издают особые звуки. Еще сравнительно недавно и мимика, и междометия гарантировались. Первый свой крик я издал в роддоме имени Грауэрмана. Некогда название славного медицинского заведения было своего рода знаком московского качества и даже шиком – поводом для шутейного гранфаллонства [2] . Первый крик я издал запоздало: был придушен пуповиной, что имело кое-какие последствия в будущем, например освобождение от армии.

Семья, откуда я родом, кажется мне типичной советской семьей, в том смысле что такие социально чуждые друг другу люди могли породниться только благодаря историческому катаклизму. Скажем, именно меня, каков я есть, наверняка бы не было на свете, не случись октября 1917 года, – и нас таких миллионы. Парадоксально, что все члены нашей семьи были настроены в большей или меньшей степени антисоветски.

Лет полтораста назад мой прапрадед по отцу был купцом второй гильдии (по-польски «гандлевать» и означает «торговать»), «Мойсеева закона»; его сын, мой прадед, был врачом с университетским образованием. Недавно нашелся его послужной список, из которого явствует, что в 1904 году Дувид (так!) Гандлевский призван из запаса на действительную службу медиком в Маньчжурскую армию и командирован в Харбин. (Мой дед рассказывал, что, когда его отец, воротясь с Русско-японской войны, склонился, небритый и в шинели, над его кроватью, маленький Мозя не узнал его и заверещал: «Поцилейский, поцилейский, заберите этого городового!») После революции оба сына Давида Гандлевского, мой дед Моисей и младший брат его Григорий, оставили родительский дом в Черкассах и приехали в Москву. Они были интеллигентными – образованными, трудолюбивыми и порядочными – людьми. И один, и другой сделали честную карьеру: Григорий стал химиком и впоследствии лауреатом Сталинской премии, а Моисей, инженер, в войну дослужился до уполномоченного наркома вооружения Д.Ф. Устинова. Есть семейное предание, что Устинов, ценя деда, раз-другой спасал его от ареста, накануне чисток отправляя в долгосрочные командировки в какую-нибудь глухомань.

Женитьба деда была совершенным послереволюционным мезальянсом: моя бабушка Фаня Найман – уроженка местечка Малин под Киевом; ее отец был законченный шлимазл, наплодивший прорву детей. Некоторые из тех, что выжили (а не погибли от болезней по недосмотру старших или от рук погромщиков), естественным образом шли в революционное движение и оказывались, своим чередом, в Сибири, где по окончании срока ссылки и осели. Уже на моей памяти в квартире дедушки и бабушки наездами жили раскосые и скуластые потомки якутских Найманов. Это – что касается отцовской родни, о которой у меня кое-какие отрывочные сведения имеются. Куда туманней происхождение моей матери, Ирины Иосифовны Дивногорской, потому что она была по обоим дедам из попов, то есть «лишенкой», по советским понятиям. Отец ее, ветеринар и попович Иосиф Дивногорский, умер, когда маме было четыре года. Маминого деда с материнской стороны, Александра Орлова, отправили в лагерь на Соловки, видимо, в самом начале 30-х. А потом, по слухам, перевели в Казахстан, где он и сгинул. Сколько-то лет назад я познакомился на Соловках с Юрием Бродским, историком-петербуржцем и специалистом по Соловецким концентрационным лагерям. Вскользь я рассказал ему о своем предке – попе и здешнем узнике. Через два-три дня мы случайно встретились с Ю. Бродским на причале за полчаса до моего отплытия в Кемь. И он сказал, что после нашего разговора порылся в архиве и набрел на одно-единственное упоминание о моем прадеде: «Справляли Пасху в священнической роте. У Александра Орлова нашлась банка шпрот».