Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими - Линор Горалик

ГОРАЛИК Вы уехали как раз в тот момент, когда в России стали появляться книги, которых никогда до этого не существовало.

СВАРОВСКИЙ Ну вот их и привозили. Плюс были американские книги. И при церкви была библиотека, она не идеальная была, конечно. Мы как раз каталогизировали библиотеку – массу трогательных вещей нашли там: мы находили, например, оставленные специально в книгах (представляете, люди прятали документы в книги в библиотеке) закладные, например. Датские банки выдавали кредиты под имения, которые под большевиками находились. Верили датские банки, что это ненадолго. Скажем, имение какое-то под Евпаторией человек заложил, причем получил значительную сумму денег под залог. Или еще какие-то письма находили: «Дорогая Лялечка, я в Галлиполи…» Фотографии. У меня даже какие-то фотографии есть, я их забрал себе. Все равно непонятно чьи.

ГОРАЛИК Вы полагали, что останетесь в Копенгагене навсегда? Переезд не планировали?

СВАРОВСКИЙ Нет, я планировал все только на завтрашний день, у меня не было будущего. Я жил вне времени, времени не было. Я не знал, что будет, вообще ничего не планировал. Единственное, я ездил в Россию, в Израиль.

ГОРАЛИК «Ездил в Россию, возвращался в Данию»… Как это ощущалось вообще? Вы же приезжали каждый раз в несколько другую страну, тогда быстро все менялось.

СВАРОВСКИЙ Да. Я когда первый раз приехал, это было довольно скоро, в 92-м году, это был шок. У меня же паспорта русского не было, но кое-где и границы не было русской. Я поставил эстонскую мультивизу в свой датский проездной документ, просто сел на поезд, купил СВ (это стоило один доллар) и приехал на Питерский вокзал, где мой друг меня встретил на старом «москвиче» и повез к себе домой. Я домой не поехал, мне было страшно. Я приехал, две недели помыкался, потом пошел в милицию, сказал, что я потерял паспорт. Они говорят: «Штраф сто тридцать рублей». Я заплатил.

ГОРАЛИК Сто тридцать рублей – это тогда сколько центов было?

СВАРОВСКИЙ Не помню. Нисколько. Тогда так все быстро менялось, но это были копейки. Я помню, тогда поменял тридцать долларов и жил на них месяц. Два раза в год ездил в Россию, на Новый год и летом. К друзьям, к родителям.

ГОРАЛИК Чисто человеческое ощущение от этих поездок было каким?

СВАРОВСКИЙ Очень страшно было, но интересно. Конечно, я понял, что дом потерян. То есть я уехал из одной страны, а это уже другая, и все, ничего не вернется. Никакого ощущения дома от Москвы. И даже дома у родителей не чувствовал себя дома. Помню, когда я первый раз приехал, я через четыре дня набрался смелости и поехал к папе, мама тогда была в командировке. Я позвонил ему и сказал, что я в Москве, сел на такси, приехал. Уже вечер был, там еще лампочки были такие тусклые, двадцать пять ватт, везде вкручены почему-то – ужасно темно. Мы сели пить чай, и тут стали стрелять из автомата. И он говорит: «Ну да, вот теперь у нас так». Мне очень нравилось в Киеве, я через Киев часто ездил. Я завел русский паспорт, но мне тогда нельзя было показывать свои датские документы в России. Поэтому я часто через Киев летал. Я через Вену прилетал в Киев, а потом на поезде – в Москву. В Киеве мне жутко нравилось. Там было тоже очень страшно, наверное, но там какой-то уют был, ну юг все-таки. Еще ездил в Крым. В Германию я ездил по разным делам, но поскольку я в монастырь там ездил или к знакомым, как-то туристом я себя не чувствовал.

ГОРАЛИК А когда вы начали писать, вы привозили сюда тексты? Вы пытались здесь кому-то их показывать?

СВАРОВСКИЙ Нет, я перестал писать. С тех пор как воправославился. С 92-го и по 97-й я не написал ни строчки.

ГОРАЛИК Этому есть какое-то объяснение?

СВАРОВСКИЙ Да, потому что я не понимал, как это увязать с нынешним своим мировоззрением, потому что все-таки очень много гордости и самолюбия раньше в этом было у меня лично. И я не знал, как это совместить. А потом понял, что не получается не писать, и тогда я стал писать снова. Но я изменился. Я понял, что то, что я пишу, – это не манифестация моей личности, а попытка делать красоту. Это другое дело. Это было философски приемлемо. Я пытался что-то религиозное сперва писать, но потом понял, что это можно делать редко. Часто такое не выходит. Часто – это будет профанация.

ГОРАЛИК Религиозную эссеистику или прозу?

СВАРОВСКИЙ Нет, стихи.

ГОРАЛИК До этого момента вы почти не писали стихи? Вы все время упоминали прозу, роман…

СВАРОВСКИЙ Нет, до отъезда я в основном писал стихи. Я даже какой-то конкурс выиграл, даже где-то пропечатали, то есть все было довольно успешно. Ну то есть в узком кругу любителей мои усилия ценились. Потом я от всех этих стихов отрекся. У меня, кажется, даже ничего их тех стихов не осталось. Ах да. Надо сказать, что я заболел же психически в 94-м году, у меня психоз начался. И я в острой фазе пробыл года где-то до 97-го.

ГОРАЛИК Это в Дании?

СВАРОВСКИЙ Это произошло в Дании, а лечиться я поехал в Россию. Это связано с датской психиатрией. Это одна из худших психиатрий, которые существуют на свете. Там, грубо говоря, все решается через электрошок и убойные медикаменты. У меня там друг полежал в больнице: шесть электрошоков. Он потом мне писал письма: «Здравствуй, Федя, я Илюша, ты меня, наверное, не помнишь, а мне рассказали, что мы дружили». То есть в датский дурдом лучше было не попадать. Там, правда, тебя прекрасно кормят, на каждого пациента по семь санитаров, которые будут там с тобой в игрушечки играть, но это ужас. Но здесь мне тоже с психиатром не повезло, прямо скажем. Мне ничего не помогало. Но я же верующий и оптимист, я надеялся, что все как-то устроится, что я выкарабкаюсь. И, действительно, болезнь не получила развития, а, наоборот, какая-то положительная динамика началась. Но, естественно, я приобрел в наследство от психоза массу недугов, то есть я действительно настоящий невротик с большими проблемами. А в 97-м году я вернулся в Россию, потому что решил жениться. Наши отношения с первой женой полностью разрушились уже давно. Я ее, видимо, довольно сильно обидел. Не срослось. Тут дело еще в том, что, поскольку я прислуживал в церкви, а священник был один, ему было невероятно тяжело. Человек он был очень добросовестный, совестливый, балканский человек, очень бурный, эмоциональный, поэтому он очень искал какой-то поддержки. И он мне сказал: «Пожалуйста, давай ты будешь у меня дьяконом. Я тебе доверяю, мы друзья. Давай вот мы будем вместе служить». Я говорю: «А что я должен для этого сделать?» Он говорит: «Ты должен либо жениться, либо в монахи». Я говорю: «Жениться не получится. Это не поможет». Я сейчас не буду вдаваться в подробности, но по ряду канонических причин единожды женатый человек, оставивший свою жену, принять священный сан не может. А он: «А давай тогда мы тебя в монахи пострижем». Я говорю: «Ну, это же совсем другое дело, я никогда об этом не думал». – «Ну, поезжай в монастырь». Ну, поехал я в монастырь в Мюнхен, пожил две недели или, может, даже месяц. Потом еще поехал и еще. Местный архиепископ готов был меня рукоположить. Но я колебался насчет монашества. В общем, я правильно, по-моему, поступил – я понял, что не могу. Не мое это – монашествовать. Дело в том, что я был человеком довольно распущенным всегда, и мне было очень стыдно, что так вышло. И я понял, что поврежденность моя – ее восстановить нельзя, я все равно таким и останусь. Я просто могу ничего этого не делать, от всего воздерживаться, но я уже навсегда такой, ущербный, и этого не исправишь, пока я не помру, будет так. И меня ужасно это мучило, вся моя прошлая жизнь. И я поэтому стал думать о монашестве, о сане как о возможности искупить свои поступки. Но я вовремя понял, что это же не игра, это служение, и тут по натуре просто надо быть другим. Не вышел бы из меня дьякон, священник. Тем более и с головой у меня были проблемы. Я все упирался-упирался, думал-думал, а потом появился какой-то шведский парень женатый, который давно хотел быть священником. Там много православных шведов, на самом деле. Шведы вообще все русское любят. Ну, вот его рукоположили, а через полгода он нашел себе какую-то девчонку, расстался с женой – и привет. И я подумал: «Слава Богу, что это не моя история!» Хорошо, что вот так легкомысленно я по этому пути не пошел.

ГОРАЛИК А год это какой?

СВАРОВСКИЙ Это все решалось в 95-97-м. И тогда, когда я отказался рукополагаться и постригаться, я думал: буду так жить, без жены. Сам по себе. А мне мой духовник немецкий сказал: «Я против того, чтобы ты вот так, сам по себе жил. Если в монахи не идешь, давай женись. Все эти люди, которые одни живут, на самом деле эгоисты. На самом деле, очень легко лишить себя сексуальной жизни, это не так сложно, как кажется. Сложно с людьми разговаривать, какие-то проблемы решать, смиряться. Поэтому надо жениться и страдать в браке, а может, и получать удовольствие. Все зависит от тебя». И я собрался жениться, поехал в Москву. Понимаю, как это глупо выглядит для современного неверующего человека, потому что ты же ведь ни в кого не влюблен, а тебе нужно принять какое-то решение, сделать предложение, что ли. С чего начать-то, собственно? А главное, я от себя оттолкнул всю эту сферу, и я вообще даже не понимал, как теперь за девушками ухаживать, что говорить нужно. Раньше-то я знал, как это делается. Но я же так, как раньше, не мог себе позволить себя вести. Я все прежнее возненавидел. А потом я вспомнил такую вещь: в 94-м году, когда я уже заболевал, накануне своего сумасшествия, я был на крестинах в Москве. Наши общие друзья разродились двойней, и мы крестили их детей. И там была девочка лет пятнадцати, на которую я невольно обратил внимание, еще спросил у своего друга, кто она такая. А он еще меня обсмеял: «Да она же ребенок, как не стыдно тебе!» И тут я приезжаю на дачу к друзьям – и вижу эту девочку, только ей уже, к счастью, восемнадцать. Я думаю: «Ну, если она мне тогда так молниеносно понравилась, может быть, это какой-то вариант?» А потом просто мы сидели за столом, и мне не хватило вилки, и она пошла помыла вилку и дала. А я за годы жизни в Дании привык, что за мной никто никогда не ухаживал. Я всегда все сам делал. И почему-то меня это как-то очень задело. Друг мой это увидел и шепнул: «Может, это вариант?» И почему-то это очень сработало. Я почувствовал с этой девушкой общность, близость какую-то. Но я, конечно, полный идиот и сделал довольно глупую вещь: я позвал девушку погулять, таскал ее битый час по бульварам и зачем-то в самом конце прогулки, уже в метро, говорю: «Слушай, я не умею ухаживать, я очень рассеян, но я точно собираюсь жениться, это серьезно. Можно, я на тебе женюсь, можно? Пойдешь за меня? Потому что мне кажется, что это очень даже перспективно». А она меня спросила: «А если бы это была не я, а моя подруга, ты бы тоже вот так ей сказал?» А я очень смущался и говорю: «Да». И она чуть не в слезы. Я говорю: «Да нет, конечно! Наверное, я все же тебя позвал, потому что именно ты мне нравишься». – «А почему, – говорит, – ты такое дурацкое место нашел – станция метро? Шумно, поезда ходят». Я говорю: «Я не знаю, я просто долго не решался – может, это надо было сделать в парке?» Говорит: «Почему ты это сделал в первый день, когда можно было еще походить, пообщаться?». Я говорю: «Потому что я не знаю, как себя вести с девушкой». А она говорит: «Ну ладно, давай попробуем». Так мы и попробовали. Четырнадцать лет вместе.