Овертайм - Вячеслав Фетисов

Всего пару месяцев назад я провожал Ладу в Москву, Юрию Георгиевичу, ее отцу, становилось все хуже после операции, когда вырезали опухоль на легких. Обнаружили ее поздно, он уже совсем плохой был. Лечащий доктор нам позвонил и сказал, что, скорее всего, отец Лады до Нового года не дотянет. Прощаясь, я сказал: «Лада, побудешь сколько надо с папой и заодно выяснишь, что там происходит с моей мамой. Не волнуйся по поводу меня и Настеньки, ничего страшного с нами не случится».

В это время рядом не было ни тещи — она не могла улететь из Австралии, — ни никого из родных. Когда команда уезжала, Анастасия жила то у Ларионовых, то у Браунов. Я собирал в баул вещи, сажал Настю в машину и вез на три-четыре дня к Игорю и Лене, потом возвращался с ней в Детройт, какое-то время жил дома, потом опять отъезд — собирал другой баул и теперь тащил дочку к Дагги и Моурин, там трое детей, четвертого не заметят. (Сейчас у Браунов уж четверо ребят.) С Ладой мы перезванивались каждый день, она мне рассказывала, что происходит с ее папой, как самочувствие моей мамы. Пару раз у нее, оказывается, уже наступала критическая ситуация, но они скрывали это от меня, хотя я чувствовал; там творится что-то неладное.

Перед Новым годом Лада схоронила Юрия Георгиевича и вернулась домой. И тут же мне звонит доктор: они прооперировали маму, все прошло успешно. Я спрашиваю его, почему мне ничего не говорили про операцию? «Случилась экстренная ситуация, мы обязаны были положить ее на стол. Счастье, что хорошие профессора в это время дежурили, они сумели опухоль убрать, почистить все вокруг, вроде бы картина не такая плохая». Через пару дней сообщают: маму перевели из реанимации, она чувствует себя лучше. Это меня успокоило.

Начинался Оллстарзбрейк, следовательно, наступал короткий перерыв в чемпионате. Я подошел к Боумену, рассказал ему о болезни мамы. Скатти велел, чтобы я собирал вещи и отправлялся в Москву. Если что, они и без меня поиграют, чтобы я о чемпионате и не вспоминал. «Это очень важно для тебя, сколько тебе надо времени, столько и живи в Москве, только иногда позванивай, рассказывай как там дела, что происходит».

На следующий день мы должны были играть в Вашингтоне. Я собрал вещи, полетел со всеми в Вашингтон, отыграл матч и на следующее утро перебрался в Нью-Йорк, а из Нью-Йорка — в Москву. Отец меня встретил в Шереметьево, и сразу из аэропорта мы поехали в больницу. Я зашел в палату и испугался, увидев маму. Она выглядела так плохо, что я оказался в шоке. В таком состоянии я никогда ее не видел, хотя ей многое пришлось в жизни пережить. Я попросил перевести маму куда-то, где получше, но она сказала, что не хочет в отдельную палату. Как я ее ни просил, как ни уговаривал, она отказалась перебираться. Здесь, в пятиместной палате, маме было, наверное, не так страшно. Отец проводил с ней все время: с утра до позднего вечера, уходил домой только поспать. С того дня, как мама меня увидела, она стала плакать: «Зачем ты приехал, тебе играть надо, сынок. У меня все хорошо». Я ей объяснил, что у меня отпуск, я приехал по своим делам в Москву, решив заодно навестить и ее. И с того же дня, как я прилетел, ей становилось все хуже и хуже. Как мамина сестра тетя Катя потом говорила: «Видно, она тебя ждала».

Глава 11

Радости и потери

Когда я прилетел в Москву, у мамы наступило резкое ухудшение. Но после разговоров с лечащим врачом у меня появилась надежда, что все обойдется благополучно. Возвращаясь к тому, как меня отправлял в Москву Скатти Боумен, я не могу не вспомнить похожую ситуацию, которая случилась в начале 80-х с Андреем Хомутовым. Родом Андрей из Ярославля, родители Хомутова там и жили. Неожиданно в Архангельское дозвонилась его мама: «Отец совсем плохой, просил, чтобы ты приехал». Я помню, как Андрей пошел к Тихонову: «Виктор Васильевич, мне нужно съездить домой, очень плохо с отцом, хочу с ним повидаться». Тихонов ответил классически: «Ты ведь не доктор, чем ты ему поможешь? Надо играть».

Через три или четыре дня Хомутову сообщили, что отца больше нет. В Архангельское, где мы жили на сборах, дозвониться почти невозможно, но До него добрались и второй раз, но теперь со страшным сообщением. С Хомутовым случилась истерика. Я тогда не знал, что происходит, поэтому с ужасом смотрел, как крепкий парень, хоккеист, так рыдал и бился головой. Рассказывали, что он бросался на Тихонова, но его держали. Эмоциональный срыв. Потом какое-то время Хомутова в сборную не включали. Таким образом Тихонов еще и наказал Андрея за нанесенные оскорбления.

Из Детройта меня отпустили в Москву с сохранением зарплаты, более того, всех премиальных, которые команда зарабатывала. И без всяких условий типа «чтобы через неделю играл»; сколько надо, столько в Москве и находись, как сможешь приехать — приезжай.

Получилось, что в Москве я не сразу понял, насколько тяжела ситуация. Хотя некоторые доктора всем своим видом давали мне понять, что положение более чем серьезное. Я же их заставлял искать лекарства, постоянно теребил и дергал. Они все терпели, не обижались на меня. Профессор Роберт Борисович Мумладзе, который маму оперировал, ежедневно заходил к маме в палату и сам делал перевязки. И Андрей Петрович Сельцовский всегда находился рядом.

20 января мы с отцом приехали в больницу, побыли у мамы, и я говорю: «Папа, мне надо по делам съездить, вечером вернусь». Возвращаюсь я домой, время одиннадцать вечера, и вдруг что-то такое почувствовал… прошу водителя, чтобы он не уезжал, пока я не узнаю, как там в больнице. Папа говорит: «Да вроде бы все так же, без изменений». Не знаю почему, но решил: сам поеду в больницу, посмотрю, что и как.

Спускаюсь вниз, прошу водителя Сашу отвезти меня в больницу. Когда я вошел в мамину палату, женщины, ее соседки, уже спали. Смотрю, мама без сознания. Я поднял медсестер, нашел доктора. Позвонил Андрею Петровичу, он приехал. Начался необратимый процесс, мама уже в себя не приходила. Андрей Петрович и врачи старались что-то сделать. Ужасно, когда ты бессилен помочь. Я не знал, куда себя деть. Через час отец появился рядом, потом мамина сестра. Но мама нас уже не видела. Я, взрослый мужчина, никогда не думал, что так тяжело потерять маму. Почти все время до утра я простоял рядом с ней на коленях: молил Бога и плакал. Женщины уже давно не спали. Маму перевезли в отдельную палату, чтобы не мешать другим. Капельницу поставили. В начале шестого утра мамы не стало.

От родителей я позвонил Ладе. Когда Лада вернулась в Детройт из Москвы после похорон своего отца (до них она месяц сидела рядом с Юрием Георгиевичем в больнице), я отправил ее из детройтской зимы и холода на юг, отдыхать. Отправил на неделю, на острова в Карибском море, вместе с Анастасией, а с ними поехала и мама Сережи Федорова.