Геррон - Шарль Левински

Тогда это не приходило нам в голову, но теперь-то я знаю: мы выдумали эту историю потому, что давно уже не наедались досыта.

Отто держал нас в курсе дела. Рюман прибыл в Амстердам. Рюман посетил съемочный павильон. „Люфтваффе“ пригласила его пролететь над Голландией. Перед ним всюду раскатывали красную ковровую дорожку.

У нас он не объявился. Хотя Вальбург не раз писал ему свой адрес.

Отто нас успокаивал:

— Вокруг него всегда уйма народу. Он не может делать то, что хочет. Но не беспокойтесь. Я организую вам встречу. Может, лучше не здесь, не в квартире. А как в Амстердаме обстоят дела с по-настоящему укромными местечками?

„Игристое“ было когда-то нашим постоянным кафе. Когда нам еще разрешались постоянные кафе. Быть там посетителями мы больше не могли, но Фрида Геердинк, хозяйка, оставалась нашей хорошей подругой. Она вела свое заведение полностью сама, была и поварихой, и кельнершей в одном лице. Утром в половине шестого, когда люди с рынка хотят позавтракать, она открывала заведение и закрывала только в десять вечера. Иногда и позже, если хорошие клиенты все еще томились жаждой. Любопытно, как хозяйки заведений похожи друг на друга. У Энне Маенц и Хильды, жены Отто, была та же манера обращения, что и у Фриды. Грубоватая, но сердечная.

— Я не могу предоставить свое кафе в ваше распоряжение, — сказала она. — Это противоречит предписаниям, а я человек законопослушный. Вам придется пробраться сюда тайком. Хотя это, конечно, невозможно. Я всегда тщательно запираю вход. Вот только дверь кухни, со стороны двора, я всегда второпях забываю закрыть.

Рюман велел нам передать, что может сильно припоздниться. То был его последний вечер в Амстердаме, и несколько высоких офицерских чинов из „Люфтваффе“, которые тоже жили в отеле „Амстель“, пригласили его на прощальный ужин. Тут он, разумеется, не мог сказать „нет“. Но, мол, как только будет провозглашен последний тост за авиацию, он сразу придет.

Итак, мы сидели за опущенными жалюзи и ждали. Если нас одолеет жажда, нам придется обслуживать себя самим, предупредила Фрида. Но наши стаканы стояли пустыми. Пить мы хотели втроем.

Было так странно — быть тут совсем одним. „Игристое“ всегда было таким кафе, куда приходят ради общения. Где говорят в полный голос. Ведут споры. Мы с Вальбургом молчали. Как будто хотели сберечь все слова для Рюмана.

На стене в „Игристом“ висели старомодные часы, на циферблате которых в такт маятнику двигался туда-сюда корабль. В тот вечер я впервые услышал, что он издает звук. Металлический клик при каждом движении. Мне приходилось прилагать усилия, чтобы не смотреть на циферблат каждые две минуты. Время тянулось очень медленно.

Но наконец миновала и полночь, и час ночи. Не важно, сколько бутылок вина они там заказали, еда в „Амстеле“ должна была уже давным-давно закончиться. Может, он и вовсе не придет, думал я. Я пытался отогнать эту мысль. Радости она не приносила. Рюман придет. Если кто и должен иметь сочувствие к нашему положению, так это он. Его первая жена была жидком. Разумеется, он с ней развелся, когда от него этого потребовали. Но все же лишь потому, что не мог обезопасить ее как-то иначе. И про Файлер тоже поговаривают, что дед у нее был не вполне кошерный. Или как раз наоборот — вполне. Нет, Хайнц Рюман не бросит нас в беде.

Вальбург старше меня лет на десять, не больше. Но, сидя за столом, подперев голову руками, он казался совсем стариком.

Половина третьего.

И тут распахнулась дверь кухни, очень громко среди ночной тишины. Мы услышали шаги. Грохот сковородки, упавшей на пол, потому что Рюман не включил свет. Потом он вошел, и этот неповторимый голос произнес:

— Простите, что так поздно. Уж если они начнут пить, то не могут остановиться.

Отпустил эту фразу как остро́ту в кинокомедии.

Вальбург расплакался. Рюман не знал, как вести себя в таких ситуациях, и неловко похлопал его по спине. Все время повторял:

— Ничего. Ничего.

Как с ребенком.

Потом мы открыли бутылку шампанского. Хотя бурда, которую Фрида продает под этим названием, имела ужасный вкус. Рюман долгое время только слушал. Хотел точно знать, как обстоят дела и чем он может помочь. Слушая, он двигал губами так, будто повторял за нами все, что мы говорили. Это у него такая привычка, когда он сосредоточен. Он так же делает и когда учит текст.

— Ты для меня как сын, — сказал ему Вальбург. — Как сын.

После столь долгого ожидания он испытывал такое облегчение, что слезы так и текли у него из глаз. Ему было стыдно, что он так расчувствовался, и он пытался отшутиться. Смеялся и плакал одновременно.

Позднее, в Вестерборке, я видел такое еще раз. У одного человека, которого в последний момент вычеркнули из списка на транспорт. Он уже был в вагоне, а потом его снова выволокли. Никто не знал почему. Он стоял рядом с отъезжающим поездом и ревел, мешая слезы с соплями. Смеялся и плакал, в точности как Вальбург. Но тот человек в Вестерборке так и не смог остановиться. Угодил в барак для сумасшедших. И пару недель спустя все же был отправлен в Освенцим с транспортом сумасшедших.

Мы перечисляли Рюману запреты. Придирки. Рассказывали ему, что слышали о Маутхаузене.

— Откуда ж я мог все это знать, — сказал он. — Конечно, в кинопалату Рейха без арийского свидетельства не попадешь. Но что все настолько плохо…

— Да, настолько плохо, — подтвердил Вальбург и снова залился слезами.

— Завтра я буду в Берлине, — сказал Рюман. — И посмотрю, что можно будет сделать.

Это случилось пять дней спустя. Я ехал на велосипеде в Схувбург на репетицию. На мосту через Ньиве Кайзерграхт путь мне преградил автомобиль. Из тех больших черных машин без номерных знаков. С тонированными стеклами на задних сиденьях.

Вышли двое мужчин. Направились ко мне. Не в униформе, но с такой манерой двигаться, которая выдавала маскарадность их гражданской одежды. На них не было пальто, хотя погода стояла холодная. Один жестом указал мне в сторону машины. Я последовал за ними. Велосипед так и остался лежать на дороге.

В машине они сели справа и слева от меня. От них пахло сигаретами. Я спросил, арестован ли я. Они не ответили.

Я пытался отследить маршрут, которым мы ехали. Но мне не удалось. Ехали мы долго, как мне показалось. Дольше, чем потребовалось бы, чтобы добраться до тюрьмы службы безопасности на Ойтерпестраат.

Наконец мы остановились.

Железнодорожные рельсы. Вагон. Не поезд, только этот один вагон на пустом участке пути. Окна замазаны черной краской.

Они велели мне войти и заперли за мной дверь на задвижку. Не сказав ни слова.

В вагоне была Ольга, и мои родители тоже. Отто Вальбург и его Ильза.

Их забрали из дома. Четверо мужчин в штатском. Не грубо, как можно было ожидать, а исключительно вежливо. Один даже донес мамин рюкзак до машины. И мой они тоже захватили. Они у нас всегда стояли наготове. С документами и самой необходимой одеждой. Когда за тобой приходят, времени собрать вещи не дают.

— Это все дело рук Хайнца, — сказал Вальбург. — Я знал, что он нас вытащит отсюда.

Ольга обследовала все окна, но они были закрашены основательно. Нигде ни щелочки, через которую можно было бы выглянуть наружу.

Вагон тронулся. Поманеврировал. Его прицепили. И мы поехали.

Мы понятия не имели, куда нас везут.

Вальбург был уверен, что это уже Швеция. Папа не разделял его оптимизма.

— Если нам действительно дают убежать, почему при этом нельзя выглянуть из окна? Они затеяли с нами игру в прятки. Геббельс пообещал Рюману, что посадит нас в поезд, вот он и сдержал слово. На свой манер. Когда мы приедем, увидим над вокзалом табличку „Маутхаузен“. Или „Терезин“.

Ах, папа. До Терезина ты так и не добрался.

Поездка была продолжительной. Больше двух суток. Дальше поезд не шел. А может, и шел, но наш вагон отцепили. Мы взяли в руки наши рюкзаки. И стали ждать.

Ожиданию нужно учиться как ремеслу.

Они явились среди ночи. Открыли дверь и поманили нас наружу. Опять мужчины в штатском. Они все одинаковы, даже если и не похожи друг на друга.

Там, где стоял наш вагон, не было никакого перрона. Только щебенка. Несколько фонарей, но на изрядном расстоянии друг от друга.

Нас повели через рельсы. Тут было несколько линий. Должно быть, неподалеку был какой-то важный вокзал.

Забор с распахнутыми воротами, которые за нами тщательно заперли на засов.

Дорога.

Огни города.

— Это Ирун, — сказал один из мужчин. — Вот ваши бумаги для пересечения границы. Господин министр пропаганды велел вам передать: чтобы вы никогда больше и носу не показывали в Германии.

Мы зашагали в сторону огней. Протянули на пограничном посту наши документы. Не взглянув на документы, они махнули нам, чтоб мы проходили.

Потом мы перешли по мосту в Испанию.