Геррон - Шарль Левински

В Берлине с этим было бы просто. После войны там на каждом углу можно было купить морфий. Кольмар был не единственным лазаретом, на запасах которого кто-то делал свой гешефт. В Париже, разумеется, тоже был свой черный рынок. Но это был мир, в котором я не ориентировался. И не хотел ориентироваться. Я должен был устроить Лорре рецепт. Не выдавая, для кого предназначено средство.

Вначале я сам хотел сыграть пациента. Медики — хорошие симулянты. Они знают нужные симптомы. В данном случае: хронические боли. Нестерпимые. Последствия старого военного ранения, вы же сами видите, господин доктор. Но тогда могло бы так случиться, что он пожелал бы вколоть мне средство прямо на месте.

План „Б“ был изощреннее.

Я отыскал по телефонному справочнику терапевта с еврейской фамилией. Некоего д-ра Жака Страсбургера. Практика в Марэ, где живут сплошные жидки.

Сперва я отправил к нему папу. Он должен был пожаловаться доктору, что у него колет в груди. Универсальный симптом, который может быть и всем, и ничем. От драматической angina pectoris до невинной изжоги. Тогда папа был еще полон энергии и тотчас включился в действие. Включился с таким воодушевлением, что мне стало боязно, как бы он не перегнул палку в игре, подобно провинциальному актеру. Эта история попала ему прямо в добропорядочное революционное яблочко. От него не требовалось делать ничего противозаконного, но сам себе он при этом мог казаться чудовищно нечестивым. Только от него требовалась еще и роль детектива.

Врач, естественно, ничего у него не нашел. Только спросил, не хочет ли он показаться ортопеду по поводу своего плоскостопия. На что папа страшно обиделся. Но он выяснил то, что я хотел знать. Д-р Страсбургер действительно был жидок. Как беженец я мог рассчитывать на его сочувствие.

Я представился ему как коллега. Изгнанный из Германии, где еврей больше не может быть врачом, а только фельдшером или медбратом. Я играл роль очень сдержанно. Немного робко. Как будто стыдясь своего положения. Для верности я даже захватил с собой свидетельство о сдаче медицинского госэкзамена. Этот ничего не стоящий, но импозантно расписанный латынью документ. „Alma Mater Berolinensis. Facultas Medicinae“. На первый взгляд его можно было принять и за докторский диплом.

При отъезде из Берлина Ольга прихватила все мыслимые бумаги. Свидетельства о рождении. Мой членский билет театрального товарищества. Свою сберкнижку, деньги с которой потом были похищены.

Свидетельство мне так и не понадобилось. Д-р Страсбургер поверил мне на слово. Тогда в Париже беженцы из Германии были самым обычным явлением. И медицинским жаргоном я владел. Время от времени я пользую товарищей по несчастью, объяснил я ему. Людей, которые больше не могут позволить себе врача. Пользую бесплатно, разумеется. Дескать, не хочу составлять конкуренцию французским коллегам. И то лишь до тех пор, пока не получу наконец визу в Америку. Аффидэвит, мол, у меня уже есть.

Д-р Страсбургер пожелал мне удачи. Мне и сейчас еще жаль, что пришлось его так жестоко обмануть.

У меня есть один пациент, признался я ему, который долго не протянет. Carcinoma bronchialis. Incurabilis. Детально описал симптомы своего деда, каким он был в конце жизни. Я уверен, дедушка простил бы меня. Наверное, даже повеселился бы. Он любил истории. „Человеку уже не поможешь“, — сказал я. — Можно только пытаться смягчить ему боли. Морфий в высоких дозах. Но во Франции у меня нет допущения к практике, поэтому сам я выписать рецепт не могу.

Мне не понадобилось повторять просьбу. Д-р Страсбургер сам предложил. Уже держал в руке блок с рецептами. И как же зовут этого пациента, спросил он. Я сказал:

— Ганс Беккерт, — совершенно не задумываясь.

Лишь потом я сообразил, что так звали героя Лорре. Детоубийцу.

В тот раз я немного побыл и врачом. Медбратом. Следил, чтобы Лорре не передознулся. Через пару дней ему стало лучше. По нему уже ничего не было видно. Гарри Коэна, который хотел забрать его в Америку, ему удалось убедить, что он соскочил с наркотиков. Если на то пошло, он обязан своей карьерой в Голливуде мне.

Поэтому он расстарался для меня. Устроил мне это предложение. Договор на два года в качестве режиссера на „Коламбии“, к которому требовалась виза и еще некоторые формальности. Они даже готовы были оплатить проезд на пароходе. Всем четверым. Две каюты третьего класса.

Я был идиот. Дурак. Тупица есть тупица, и пилюли тут не помогут.

Немного виноват в этом и Лорре. Не нарочно. Потому что в своем письме он слишком подробно изобразил первые месяцы в Голливуде. У него, правда, был свой договор с „Коламбией“, но они предлагали ему роли только во второстепенных лентах. Фильмы категории Б, как они это называют. Продукты амортизации, которые снимают только потому, что где-то еще остались декорации. Потому что несколько актеров недозаняты, а им так или иначе надо платить. И Лорре отказался. „Или хорошие роли — или ничего“, — сказал он. Рискуя тем, что его вышвырнут. „В Америке ты должен вести себя как звезда, — написал он мне. — Иначе они не верят, что ты звезда. Всерьез тебя воспринимают, только если ты выдвигаешь требования“.

Каким же я был идиотом. Речь шла о моей жизни, а я требовал желтые розы в уборную.

В принципе меня бы устроило их предложение, написал я в „Коламбию“. Но не рассчитывают же они всерьез, что я, признанный деятель искусства, буду переправляться через океан третьим классом. Я привык к другому и вынужден настаивать, чтобы со мной обращались так, как полагается обращаться с человеком моих заслуг. Подпись: Курт Геррон.

Кретин.

Ольге было лишь бы уехать, пусть хоть на подвесной койке на средней палубе. Но я уперся.

— Никогда не следует принимать первое предложение, — поучал я. — Иначе с тобой будут делать все что им вздумается.

Хотел быть особенно мудрым.

Когда я был маленьким, мама в воспитательных целях подарила мне книжку с картинками. „Сказка про зайку-всезнайку“. Маленький зайчик считал, что он семи пядей во лбу, и никому слова не давал сказать. Когда мать предостерегала его от охотников, он не слушал. И вдруг протрубили охотничьи рога, все звери разбежались и попрятались кто куда. Только зайка-всезнайка остался сидеть и грызть морковку. Последний стишок книжки был такой: „Грянул выстрел. Отгадай-ка, что случилось с нашим зайкой“.

Выстрел грянул.

Война уже началась, а я все продолжал торговаться. Это ведь не настоящая война, казалось мне. По крайней мере, не на Западе. И вообще: Голландия нейтральная страна. Курт Геррон, великий специалист в вопросах политики. Толстый заяц-всезнаец. Я действительно верил, что мировая история будет следовать моим режиссерским указаниям.

И как же я возгордился, когда „Коламбия“ уступила! Две каюты первого класса. Пароход „Veendam“. Маршрут Голландия — Америка. Роттердам — Саутгемптон — Нью-Йорк. Плюс спальные купе в поезде до Лос-Анджелеса.

— Вот видишь, — сказал я Ольге. — Оно того стоило. А когда мы выйдем из вагона, они раскатают перед нами красную ковровую дорожку.

Ковровую бомбардировку нам раскатали.

Мы уложили вещи и съехали с квартиры. Попрощались с коллегами. С друзьями. С Дейонгом еще раз выкурили по сигаре. С Отто Вальбургом выпили вина. Мы были уверены, что еще долго с ними не увидимся. Может быть, даже никогда.

„Да, наметь лишь только план“, — пели мы в „Трехгрошовой опере“. И я схватил с неба звезду.

Посадка на теплоход в Роттердаме была намечена на 18 мая. Через неделю после моего дня рождения. Я не люблю эту дату. В 1915 году меня накануне ранило осколком. И ровно двадцать пять лет спустя немцы напали на Голландию.

И не стало пароходного сообщения с Америкой. Не стало Роттердама. В теплоход „Veendam“, как я узнал впоследствии из газет, попала бомба.

Западня захлопнулась. Зайка-всезнайка оказался внутри.

Пиф-паф.

Я был солдатом. Участвовал в атаках. Получил Железный крест. Думал, что знаю, что значит война. Но на сей раз все было иначе. Война ускоренной съемкой. Сегодня еще drôle de guerre, а завтра — уже немецкий парад победы. Вся Европа под солдатским сапогом и под знаменами со свастикой. В качестве абсурдной шутки — поздравительная телеграмма кайзера Вильгельма Адольфу Гитлеру. Изобретатели судеб там, наверху, на своем облаке, должно быть, упились в лоскуты.

А не будь я таким умным, не пожелай я казаться таким идиотическим умником, сидел бы сейчас в Америке. Ел бы апельсины, развалясь в шезлонге. Ставил бы веселые голливудские комедии, вместо того чтобы снимать для Рама Терезин. Но я же не хотел путешествовать третьим классом. Господин Геррон — хоть ты сдохни — хотел получить свою красную ковровую дорожку. Только с тем, кто ведет себя как звезда, обходятся как со звездой. И я своего добился. В Терезине я звезда. Знаменитость класса А. С собственной комнаткой в борделе. Прямо у отхожего места. И еще у меня кабинет с секретаршей.