Геррон - Шарль Левински

— Если всегда будут так докучать за едой, — сказал он, — то я вообще не хочу становиться кинозвездой.

Какое чудесное было время. Из-за фильма тоже. Но в первую очередь из-за мальчиков.

— Паппи, — говорили они мне.

Паппи.

— Новая рубрика: дети, — диктую я. — Игровая площадка с разными устройствами. Качели. Горка. Доска-качалка. И так далее. Громкие радостные крики детей. Сияющие лица. Один ребенок падает и плачет. Его утешают. Маленькая ручка доверчиво хватается за большую.

— Красиво, — говорит госпожа Олицки.

— Два мальчика рядом за школьной партой.

Марсель и Кеес.

— На стенах детские рисунки. Ландшафты. Животные. Солнце с улыбкой. Учитель показывает на географической карте, где находится Терезин. Мальчики не слушают. Перешептываются. Сложенная записка передается по рядам. Девочка разворачивает ее и краснеет. Смущенно играет длинной светлой косой.

— Светлой? — переспрашивает госпожа Олицки?

— Вычеркните „светлой“.

Светловолосых евреев не бывает. По крайней мере, в фильме для Карла Рама.

Она выбивает меня из ритма своими замечаниями. Напоминает о том, что я сочиняю сценарий не для УФА. Где все девочки с косами автоматически были блондинками. Надо следить за тем, чтобы фон не был слишком светлым. Из-за контраста. Я этого не хочу. Когда меня постоянно тычут носом в действительность, мне ничего не приходит в голову.

Я сержусь на то, что меня перебивают, и сержусь на то, что я сержусь.

— Что бывает еще? — говорю я. — Дети, играющие в салки. Мальчик, который идет на руках. Несколько детей рядком — по росту, как трубки орга́на. Щербины на месте выпавших молочных зубов. Что еще? Вам что-нибудь вспоминается?

— У меня нет детей, — говорит госпожа Олицки.

— Сочувствую, — говорю я.

— Сейчас я этому только рада, — говорит она.

Я рассказываю Ольге об этом разговоре. Что у госпожи Олицки нет детей и как она к этому относится.

— Она разумный человек, — говорю я.

И Ольга, моя всегда уравновешенная Ольга, кричит на меня.

Мы пили чай, что-то зеленое в кипятке, и она швырнула свой стакан на пол.

— Не смей! — кричит она. — Все что угодно. Только не это!

По первости я вообще не понял, чего она хочет.

— Ты можешь снимать этот фильм, — говорит она, и голос у нее начинает срываться. — Ты можешь снимать свой пропагандистский фильм, и никто не посмеет упрекнуть тебя в этом. Ты можешь кланяться, и прогибаться, и целовать Раму ноги, если он этого потребует. Я не буду тебя за это осуждать. Тебе не оставили выбора, поэтому у тебя нет причин стыдиться. Но ты не смеешь никогда — никогда, слышишь, Курт? — ты никогда не смеешь говорить или даже думать, что из того, что с нами происходит, хоть что-то, хоть чуточку из того — разумно, или логично, или само собой разумеется. Потому что это не так. Это не может быть разумно, когда человек рад, что у него нет детей. Ты это знаешь лучше любого другого. Это не логично, когда говорят: „Я благодарен, что он не родился“. Если радуются тому, что кто-то вовремя умер — еще до того, как его успели убить, — это ненормально, и тебе нельзя об этом забывать. Ни на секунду. Никогда.

Моя Ольга. Она топает ногой и мотает головой, чтобы откинуть со лба волосы, которых больше нет. Я так люблю эти ее жесты.

Я все в ней люблю.

Потом она вытирает ладони о подол, как будто коснулась чего-то грязного, и опять успокаивается. Поднимает с пола стакан, который, к счастью, не разбился. Улыбается мне.

Она права. Но это нелегко — то, чего она требует.

Я помню, как мы записывали „Белоснежку“ в голландском переводе — самая последняя работа, которая была для меня у Эль-Си-Би, когда мы целыми днями торчали в студии озвучивания, а на экране прыгали яркие диснеевские фигурки: Штетель, и Гихель, и Ницель, и Грумпи, как актеры вживались в этих комичных человечков и говорили за них — и всякий раз было неожиданно, когда в перерыве кто-нибудь снова заговаривал своим собственным голосом.

Это удавалось не всем. Некоторые продолжали пищать или хрипеть дальше, не замечая этого. Это так легко — спутать себя со своей ролью. „Мы семеро гномов, мы роем во тьме“. Быстро забываешь, что все может быть и по-другому. Что оно и есть по-другому.

Нельзя забывать.

Никогда.

„Sneeuwwitje“. Последний раз, когда я стоял в студии. Потому что Эль-Си-Би из чисто человеческого участия подкинул мне еще одну работенку. То, что я там делал, мог бы выполнить любой хороший директор картины. И любой плохой. Распорядиться несколькими гномами, большего не требовалось. Но не важно, то была работа.

Леэт потерял охоту снимать кино. Фильм „Merijntje“ собрал хорошую критику, но не принес денег.

— За приятные слова в газете мне никто не даст ни гульдена, — сказал он.

И уже подумывал, не сделать ли ему из „Filmstad“ фабрику. У него были новые проекты. Он хотел целиком сосредоточиться на прокате. Поэтому больше проводил времени в Америке, чем в Голландии. А потом просто остался там, счастливчик, когда в Европе уже захлопывалась западня.

Но мне еще можно было сделать для него один-единственный фильм. Поскольку договоры были уже подписаны. Голландская версия фильма, снятого в Италии. Сказка братьев Гримм на современный лад. Один из тех теоретических проектов, которые на бумаге выглядят убедительно, а на экране убого. Может, и можно было бы горой рекламы пробудить у публики аппетит к этой истории, но Эль-Си-Би больше не хотел вкладывать деньги в кино.

— Жаль, что он не сгорел еще в студии, — таков был его комментарий. — Тогда бы я хоть страховку получил.

Теперь уже не помню содержания этой халтуры, но поскольку снимали мы в Италии, я научился с тех пор правильно накручивать на вилку спагетти. Что здесь, в Терезине, мне, разумеется, невероятно пригодилось.

И потом, конечно, была еще работа для авиакомпании КЛМ. Была бы. Рекламный фильм, который они непременно хотели получить от меня. С хорошей оплатой. „Мы так рады, что смогли заполучить вас для этого“. А потом вдруг что-то изменилось. Фильм перестал быть им нужен. А если и нужен, то не от меня. Потому что я был чужак, немец, а самолеты компании КЛМ обслуживались только по-голландски. Если верить тому, что писалось в газетах, это было уже почти государственной изменой — доверить эту работу иностранцу.

Всю эту шумиху учинили те же самые люди, которые превозносили меня до небес как спасителя голландской киноиндустрии. Из белого рыцаря я превратился в коварного чужака, который отнимает работу у местных. Ровно такая же история была в Париже. Зависть к чужому хлебу на патриотический манер. Ревность, задрапированная в национальный флаг.

При этом, разумеется, никто не писал: „Я испортил три моих последних фильма и потому не люблю людей, которые что-то смыслят в профессии“. А это было бы честно. Аргументировали священными ценностями отечества. Ругали эмигрантов под мелодию национального гимна. Лицемерно делали круг почета и сочувствия бедным беженцам, изгнанным с родины, „с одной стороны“, а потом „как нам ни жаль их“ — перед тем, как со смаком приступить к большому С ДРУГОЙ СТОРОНЫ. Тяжелые времена. Экономические проблемы. Отечественная культура. Что они думали на самом деле, написано у Бюхнера. „Смерть Дантона“. Лорре в роли Сен-Жюста произносил это с добродушной улыбкой детоубийцы. „Вы должны уйти любой ценой, даже если нам придется задушить вас своими руками“.

Именно это они потом и сделали.

„Ты несправедлив, — сказала бы Ольга. — В целом голландцы относились к нам все-таки по-хорошему“.

Разумеется, я несправедлив. Откуда взяться справедливости, когда ты заточен в Терезине. Никто больше не может требовать от меня никакой справедливости.

Эль-Си-Би потом еще хотел открыть киношколу, которую я должен был возглавить. Но он относился к этому проекту халатно, и из него ничего не получилось. Мне пришлось снова распаковать песенку Мэкки-Ножа и мотаться с ней по провинциям. С Нельсоном и Розеном. „Театр знаменитостей“ — какое красивое название! „Бывшие знаменитости“ было бы куда более подходящим. „Театр вышвырнутых“. К счастью, я уже вполне прилично говорил по-голландски, так что мог играть на двух языках. Неинтересные роли в неинтересных спектаклях. Приходилось принимать любой ангажемент, какой только предлагали. Даже если сцена была размером с разделочную доску. Пришлось снова стать балаганщиком, каким я начинал двадцать лет назад. Все возвращалось на круги своя.

Приятным это время не назовешь. Но у меня еще было что делать. Было что есть. Война еще не началась.

У меня волдыри на ступнях. Если бы не они, я бы не поверил в то, что произошло. То был не сон. Даже у меня не хватило бы фантазии увидеть такое во сне.

Начало — да. В кошмарах у меня большой опыт. Но остальное? Я все еще не могу опомниться. На удачу уже не рассчитывал.