Геррон - Шарль Левински

— На олимпиаду, это я сказал и вашему отцу, они даже взяли в команду эту фехтовальщицу, по прозвищу Блондинка Хе, а она ведь еврейка. Так что нельзя говорить о подавлении. Нет, сказал я ему, тут было много пропаганды, с той и другой стороны, если хотите знать мое мнение, но теперь есть четкие правила и законы, и каждый знает, что он отстаивает. Он должен сам увидеть своими глазами, сказал я ему, я с удовольствием приглашу его в Гревенброх, у нас там два очень приличных отеля, там никогда не откажут платежеспособному гостю. От Гааги четыре часа до Кельна, и прямо с вокзальной площади отъезжает автобус.

Я мог представить себе их беседы. Папа, как правило, не был наивным. Теоретиком — да, но когда речь шла о коммерции, он всегда прочно стоял на земле обеими ногами. Кроме того случая, когда он подписался на военный заем и едва не разорился. Истовый патриотизм — плохой советчик. Он также читал достаточно много газет, чтобы знать, что происходит на самом деле — закон о гражданине Рейха был предельно ясен, и что мои фильмы были запрещены, тоже знал, — но тут ему рассказывали то, что он хотел слышать. Из одной только тоски по своей прежней жизни он уже был готов в это поверить.

Я совершенно уверен: господин Тиггес из Гревенброха не лгал. Сознательно — не лгал. Он был просто здорово зашорен, как и многие другие.

То, что ему предстояло нам рассказать, было для него довольно неприятно, и он сперва еще раз обстоятельно вытер себе лоб, прежде чем сказать:

— Ну вот, а потом он как раз и принял свое решение.

Мама обычно держит себя в руках, особенно при гостях, но тут ее голос от волнения зашелся, так что получился почти визг:

— Какое решение?

— Ехать в Берлин. „Я хочу увидеть это сам, — сказал он. — Не оторвут же мне голову“.

Он одолжил у господина Тиггеса денег. У меня он не мог попросить. Сел на трамвай до Гааги, а потом в поезд. Человек, у которого ностальгии больше, чем разума.

— Старики делают такие вещи, — сказал полицейский.

Тиггес испытывал явное облегчение, что выговорился.

— Возможно, я сделал ошибку, — сказал он. — Из лучших побуждений, вы должны мне поверить, сударыня, но все равно ошибку. Потому что ваш муж был мне очень симпатичен.

Ольга взяла себя в руки первой.

— Мы вам благодарны, что вы нам это сообщили, — сказала она. — Но теперь, пожалуй, будет лучше, если вы оставите нас одних.

Толстый господин Тиггес продолжал сидеть.

— Я пришел не только за этим, — сказал он и одарил меня своей лучшей улыбкой продавца. — Могу ли я получить назад деньги, которые я одолжил вашему отцу?

Четыре дня спустя папа вернулся.

Меня не было дома, когда он пришел. Я был занят на студии. Работа есть работа. Таким образом, я только из рассказа Ольги знаю, что папа пришел, просто пришел. Без объяснений. Как будто отлучался на почтамт.

Женщины — Ольга и мама — накрывали стол к ужину, хотя аппетита ни у одной не было. Маме нужно было строгое исполнение ритуала, чтобы ее день не распался. Они услышали шаги в прихожей и подумали, что это я вернулся домой раньше, чем собирался. Но это оказался папа. Слегка ссутулившийся, Ольге это бросилось в глаза. Они бросились его обнимать и осыпать вопросами, но он отмахнулся, чуть не отпрянул, как им показалось, и очень тихо сказал:

— Я не хочу есть.

Снова вышел и лег на кровать.

Утомился с дороги, подумали они. Но то не могло быть просто усталостью.

Так мы никогда и не узнали, что он пережил в Берлине. Он отказывался об этом говорить. Только одно мы от него услышали, собственно всего одну фразу — и то с вопросительной интонацией, как будто он сам не мог поверить собственным словам:

— В нашей квартире теперь живет Хайтцендорфф.

И годы спустя он иногда без всякого повода качал головой и удивленно произносил:

— Хайтцендорфф.

После визита господина Тиггеса я послал в Берлин несколько телеграмм, обнаружив при этом, насколько короток мой список. Так мало оказалось людей, на которых я могу положиться. Отто Буршатц, разумеется, и еще двое-трое, с кем мы хорошо понимали друг друга на работе. Но, и это было плачевно, после стольких лет, прожитых в этом городе, не было ни одного имени вне моего профессионального круга. Похоже, я не обладал большим талантом в области дружбы.

Отто сделал все, что в его силах. Даже сходил на Клопштокштрассе и поговорил с Хайтцендорффом. „Нет, — сказал тот, — господина Герсона я не видел уже много лет. По его сведениям, он выехал за границу“.

— Я знал, что он лжет, — сказал Отто, — и знал, что через пару недель будет верить в собственную ложь.

Несколько лет спустя Отто посетил нас в Амстердаме. До его приезда я не знал никаких подробностей. Не знал, что Отто побывал и на Лейпцигерштрассе — под тем предлогом, что для фильма ему нужно оборудовать магазин одежды и он подумывает о закупке большой партии бракованных образцов. Фирма все еще называлась „Макс Герсон & Со“, но „компания“ теперь уже и на самом деле была. В кабинете шефа сидел чужой человек. Папу он никогда не знал, или, по крайней мере, утверждал, что не знает. Название фирмы, по его словам, так или иначе скоро изменят, в наши дни называться „Герсон“ — это просто позорно.

Все это Отто рассказал мне лишь в Амстердаме. А тогда он только прислал телеграмму: ЖЕЛАЕМОГО ТОВАРА К СОЖАЛЕНИЮ В НАЛИЧИИ НЕТ. Он раньше меня понял, что и тайна переписки стала теперь арийской.

Я не знаю, с чем столкнулся папа в Берлине. Не думаю, чтоб это было что-то из ряда вон выходящее. Но когда он вернулся, в нем что-то было надломлено. Разрушено. Это был совершенно сломленный человек.

Я представляю себе, как в Берлине он искал старых друзей — и никого не осталось. Все жидки-кабареттисты перебрались в Голландию — почему у швейников должно было быть по-другому? Или он все-таки встретил парочку, и те объяснили ему, как обстоят дела в действительности. Если фамилия у человека не Тиггес, а Бернхайм или Вормсер. Я думаю, за пару дней ему стало ясно, что мира, по которому он так тосковал, больше попросту не существует. Что в Берлине для него уже нет ни места, ни значения. Что все изменилось за те три года, что он отсутствовал.

Это как если вернуться с заграничных гастролей в театр, где играл много лет, где входил в состав труппы, и узнать, что новая дирекция не только сменила репертуар, но и все перестроила, уже и фасад выглядит по-другому, и в окошечко кассы отсутствующе выглядывает новое лицо, а у выхода на сцену сидит уже не знакомый привратник, а человек, который тебя не знает. Если представишься ему, он помотает головой и скажет: „Вам сюда нельзя. Вам вход запрещен“.

А может, было и что-то похуже. Папа никогда нам не рассказывал.

Его волосы не поседели за одну ночь. Хотя так бывает. Я видел это в Амстердаме у одной женщины, сын которой пытался сбежать во время полицейской облавы, и они выстрелили ему в спину. Но с того дня, после той поездки в Берлин, он стал стариком.

Ответа от Рама еще нет. Комендатура погружена в молчание.

Между тем я разыгрываю из себя УФА. Потому что Эпштейн ожидает от меня этого и потому что мне от этого хорошо. Приятно возобновить старые привычки. Снова побыть в своей стихии. Узнать, что ничего не забыл. Лорре иногда на несколько дней прекращал колоться — только ради того, чтобы потом начать заново. Сейчас я это понимаю. Я наркозависим от киносъемок.

Я играю Курта Геррона. Диктуя, сую в рот карандаш и грызу его. Госпожа Олицки спросила, почему я это делаю.

— Потому что не могу думать без сигары.

Она посмотрела на меня с большим сомнением.

Вместе с ней мы составлем списки тем, которые должны прозвучать в фильме. Возможных мест съемок. Проблем. В Терезине плохо с бумагой, но Эпштейн распорядился выдать нам целую пачку.

— Продовольственное снабжение, — диктую я. — Тарелки наполнены до краев. Скатерти. Столовые приборы. Несколько перемен блюд. Белые перчатки у персонала на раздаче еды.

Пишущая машинка перестает стучать. Госпожа Олицки смотрит на меня.

— Я знаю вас еще не так хорошо, — говорит она. — С перчатками — это шутка, или я действительно должна это записать?

Весь фильм шутка, госпожа Олицки.

— Пишите, — говорю я.

Белые перчатки для персонала на раздаче еды. Лакомящиеся дети.

Тогда, при лакировке города, когда его осматривал Красный Крест, детям давали хлеб с сардинами и велели говорить: „Только не опять сардины, дядя Рам!“

Перед этим им пришлось объяснять, что такое сардины.

— Поварихи, — диктую я. — Одна толстая, которая помешивает в огромном котле. Она что-то говорит, и остальные женщины смеются.

— Не думаю, что здесь, в Терезине, вам удастся отыскать толстую женщину, — говорит госпожа Олицки.

— Тогда сделайте пометку в графе „Проблемы“.

На кухне работают только мужчины. За исключением чистки картофеля.