Геррон - Шарль Левински

Моя сверхкорректная мать не хотела, чтобы мы заявляли об исчезновении папы в полицию. Это могло произвести дурное впечатление.

— И ему бы это не понравилось, — сказала она.

Она хорошо его знала. Когда я в детстве заблудился, когда чужая женщина, принцесса-нуга, привела меня домой, он рассердился не потому, что я сбежал, а потому, что ему надо было теперь звонить в полицию и сообщать, что я снова нашелся и тревога отменяется. Он не любил выглядеть смешным.

В полицию я все-таки сходил. Полицейский был со мною очень вежлив. Он все время кивал головой, как делают в случае, когда тебе рассказывают что-то хорошо известное. Как будто каждый день к нему приходят по полдюжины сыновей и сообщают об исчезновении отцов.

— Старики делают такие вещи, — сказал он.

Я никогда не считал папу стариком. Хотя ему тогда подходило к семидесяти.

— В большинстве случаев они находятся сами, — сказал вежливый полицейский. — Мы, конечно, примем меры. Ведь мы знаем течения.

Я сперва подумал, что неверно понял слово, по-голландски я тогда еще говорил плоховато. Но он действительно имел в виду течения. Stromingen.

— Утопленников всегда прибивает к одному и тому же месту, — дружелюбно объяснил он.

И все продолжал кивать.

Я рассмеялся, хотя мне на самом деле было тревожно. Папа в качестве утопленника — этого я просто не мог себе представить. За все время, что мы уже пробыли в Схевенингене, он ни разу даже ступню не окунул в море.

— Соленая вода вредна для кожи, — говорил он.

Где-то он об этом читал, и переубедить его было невозможно.

Нет, в воду он бы точно не полез.

Он делал лишь прогулки по пляжу. В то время, когда прогуливались и курортники, чтобы на морском воздухе нагулять аппетит к обеду. Казалось, его утешало, что есть и другие праздношатающиеся, не он один. В особенно хорошую погоду он брал напрокат плетеное кресло с тентом и разыгрывал из себя отдыхающего. В соломенной шляпе. Роль, которая — видимо, так он решил для себя — более приличествует берлинскому швейнику, чем роль беженца.

И вот он исчез. „Я больше не могу“, — написал он.

Ольга, практичная, как всегда, не хотела полагаться на полицию.

— Надо поспрашивать, — сказала она. — Может, сможем разузнать, кто видел его последним.

После чего мама потеряла самообладание и начала плакать. От страха ей послышалось: „… кто последний видел его живым“.

Мы еще прикидывали, что лучше всего предпринять, как в дверь позвонили. Грузный мужчина, которому дыхание дается тяжело. Три лестничных пролета до нашей квартиры довели его до одышки. День был не жаркий, но он вспотел, будто всю дорогу бежал.

— Если можно, дайте мне стакан воды, — вот все, что он выдавил из себя.

Мама настаивала, чтобы мы сели в гостиной, которой у нас не было. Она каждый день прилагала усилия к тому, чтобы кровать в их спальне превратить обратно в софу. Гостиная должна быть.

Человеку, которому было около шестидесяти или даже чуть больше, потребовалось время, чтобы успокоить дыхание. Всякий раз, вытирая лоб, а делал он это часто, он доставал платок из другого кармана. Казалось, у него с собой целый набор платков.

Когда к нему вернулась способность говорить, он представился. Тиггес. Вольф-Дитрих Тиггес из Гревенброха. В настоящее время курортник. Извинился, что так внезапно нагрянул к нам, мол, это не в его привычках, но когда что-то беспокоит, выбора не остается: надо — значит, надо. У него была рейнская пространная манера речи, от которой возникает ощущение, будто человек собрался рассказать историю всей своей жизни.

— Адрес мне дал курортный портье. Я всегда говорю: надо поспрашивать людей. Кто ничего не спрашивает, тот ничего и не узнает. Адрес он знал. Ему даже не пришлось наводить справки. Вы знаменитый человек. Я очень рад, что могу познакомиться с вами. Ведь я так много слышал о вас. Ваш отец постоянно о вас говорит.

— Вы его знаете?

— Именно поэтому я здесь, — сказал господин Тиггес.

От болтливых людей зачастую узнаешь гораздо меньше, чем от молчаливых, а господин Тиггес был крайне многословен, когда не хватал ртом воздух. Довольно много времени ушло на то, чтобы он наконец объяснил нам причину своего посещения.

Папа не покончил с собой.

— Мы подружились, — сказал господин Тиггес. — Совершенно случайно разговорились на пляже. Это лечение — ужасная скукота, верно? Но что поделаешь, если доктор на этом настаивает? „Морской воздух, — говорит, — благотворно подействует на ваши бронхи“. А это вовсе никакие не бронхи, если хотите знать мое мнение. Это все проклятая савойская капуста. Ну просто сил нет, какая вкусная, и все думаешь, что она тебе не повредит, ведь от нее не пьянеешь. Всегда начеку, ну, вы понимаете. Но от этого толстеешь. „Строгое воздержание“, — талдычит мне доктор вот уже несколько лет, но ему хорошо говорить. Если я не пойду в пивную, мне не узнать, что думают мои покупатели. А тогда я могу закрываться.

Господин Тиггес был владельцем универсального магазина — „не то чтобы вилла Вертхайм, вы понимаете, но для Гревенброха неплохо“, — и с папой они беседовали о моде. „Не о самой высокой моде, не о той, что скорее для Кельна или Берлина, а о том, что покупают люди. Шикарно, но недорого. Я всегда говорю: „Ценник-то можно и оторвать““. У него был смешок парикмахера или кельнера, предназначенный для клиентов и никак не связанный с весельем.

— И что же мой отец?.. — попытался я снова вернуть его в колею.

— Он-то знаток. Удивительно, просто удивительно. Абсолютный специалист во всем, что касается швейного дела. Подсказал мне несколько источников для закупки — я тотчас отправил своим людям телеграмму, чтобы позаботились об этом. Это очень хорошо, когда они знают: старик хоть и не в конторе, но всегда в курсе.

Значит, они судачили между собой на свои профессиональные темы — о поставщиках и покупателях, о фирме одного и об универмаге другого. Это для папы было, должно быть, почти так же, как на Лейпцигерштрассе. В беседах в ресторане на берегу он мог снова побыть швейником.

Пока они не приступили затем к другой теме.

— Такого здорового человека, как ваш отец, не часто встретишь. Он хотя и старше меня на пару годков, как мы выяснили, но все еще молод, ну, вы понимаете, о чем я. Внутренне. Поэтому я никак не мог взять в толк, почему он вышел на покой. Я имею в виду: Схевенинген и красив, и хорош, но мужчина — извините, сударыня, я не хочу исключать дам, но для вас это все же несколько иначе, — мужчина должен иметь занятие.

Поначалу папа вообще ничего не хотел ему говорить. Рассказывал что-то о желудочных недомоганиях, попросту присвоил мамины симптомы, про которые он выслушивал сто раз, и выдал их за свои. Мол, это и вынудило его взять паузу для лечения в Схевенингене. Но теперь, мол, ему уже лучше. Еще пара недель — и он вернется в Берлин. Снова возьмет фирму в собственные руки.

Должно быть, ему было легче, когда он так расписывал.

В конце концов он рассказал правду. Новый друг никак не хотел ему верить.

— Я думал, я рехнулся, — сказал господин Тиггес. — Я имею в виду, он ведь выглядит не так, уж вы извините, милостивая сударыня, не так, как Леви у нас в Гревенброхе, который всегда носит такую шапочку, и в лавке тоже, что я считаю все-таки невежливым по отношению к покупателям, вы не находите?

Господин Тиггес теперь окончательно отдышался, и его речевой поток уже было не остановить. Леви, по его словам, тоже уехал за границу, но у того было нечто другое, о нем никто не пожалел, он никогда не хотел приспособиться, и товары, которые он продавал — не следует говорить о конкуренте плохо, — но то, что он продавал в своей лавочке „с маленькими изъянами“, годилось лишь на то, чтобы вытирать пол в универмаге Тиггеса, даже бросовые цены у Леви при таком качестве были переплатой.

— Но ваш отец, — сказал господин Тиггес, — ваш отец совсем другого полета птица, он настоящий коммерсант, и у такого человека нет оснований уезжать из Германии.

Естественно, мол, были перегибы, но только поначалу, лес рубят — щепки летят, но теперь все успокоилось, сейчас идут прямым курсом, и о диктатуре вообще не может быть и речи. На последнем карнавале — господин Тиггес сам был в правлении „шутовской Шпретц-труппы Густорфа“ — запустили из чана несколько настоящих ракет, это вам не шуточки, и господин Беккелер, руководитель местного военного отделения, сидел в публике в униформе, смеялся и аплодировал, как все остальные.

— И танцевал враскачку, — сказал господин Тиггес, как будто более сильного аргумента и быть не могло. Руководитель местного военного отделения танцевал враскачку. — В общем, если хотите знать мое мнение, диктатура выглядит иначе.

— На олимпиаду, это я сказал и вашему отцу, они даже взяли в команду эту фехтовальщицу, по прозвищу Блондинка Хе, а она ведь еврейка. Так что нельзя говорить о подавлении. Нет, сказал я ему, тут было много пропаганды, с той и другой стороны, если хотите знать мое мнение, но теперь есть четкие правила и законы, и каждый знает, что он отстаивает. Он должен сам увидеть своими глазами, сказал я ему, я с удовольствием приглашу его в Гревенброх, у нас там два очень приличных отеля, там никогда не откажут платежеспособному гостю. От Гааги четыре часа до Кельна, и прямо с вокзальной площади отъезжает автобус.