Геррон - Шарль Левински

Не будет этого. Конечно же нет. Но мне приятно это выдумывать. Давным-давно уже минуло время, когда я действительно имел надежду.

Это было в 1941 году. В Амстердаме. На Франс-ван-Миерисстраат. Когда вдруг распахнулась дверь и вошел Отто Буршатц. Не предупредив и не постучавшись. Он знал Вальбурга по УФА, и они с ним тайком договорились, чтобы устроить нам сюрприз. И вот он внезапно возник в нашей комнате. Нисколько не изменился. Только на месте отсутствующей правой кисти у него теперь был протез с черной перчаткой. Мы уставились на него как на явление из потустороннего мира. Отто. Под мышкой букет из колбас. Перевязанный черно-бело-красной ленточкой с бантом.

— Прошу прощения за цвета, — сказал он. — Но в наши дни ничего другого не найти. Так уж вышло.

Для меня он привез сигары, для мамы — духи, а для папы — бутылку ликера „Данцигер Гольдвассер“. Должно быть, когда-то я ему говорил, что это папин любимый ликер. Отто запоминает такие вещи.

— Для рождества еще рановато, — сказал он, — но, как верно замечает „Фелькише Беобахтер“, надо отмечать праздник как выпадет.[8]

Нежданно-негаданно снова видеть его — это было как чудо. После того как уже почти смирился с тем, что все связи со старыми друзьями потеряны.

— Мы здесь колония прокаженных, — всегда говорил Нельсон.

Отто хотя бы время от времени присылал письма, но они всегда были странно бессодержательны. Немного сплетен с УФА, „у меня все хорошо, у Хильды тоже, я надеюсь, что у тебя тоже“ и сердечные приветы.

— Никогда не знаешь, кто будет это читать, — объяснял он теперь. — Потому как сейчас нет ни Пруссии, ни Баварии, ни Саксонии, мы теперь все „браун-швейгеры“,[9] коричневые молчуны.

Отто, как всегда, сыпал шутками. Но, кажется, они его больше не забавляли.

Как же мы рады были видеть его! Первый приятный сюрприз после стольких неприятных. Немецкого гражданства нас лишили. Ходили слухи о людях, которых арестовывали без разбора. Первых заложников уже швырнули в концлагеря, и оттуда уже приходили первые известия о смерти. Действовали запреты. Почти каждую неделю оккупантам приходило в голову что-нибудь новенькое. Жидкам больше нельзя было плавать в бассейнах. Ходить в кофейни. В парки. Нельзя было иметь радиоприемники. Играть в театре тоже нельзя. Выступать я теперь мог только в Схувбурге. Он теперь назывался „Йудше Схувбург. Toegang uitsluitend voor Joods publiek“. Еврейские зрители. Еврейские актеры. Еврейские авторы.

— Вам повезло, что Шекспира, собственно, звали Кохн, — сказал Отто.

Мы много узнали от него о настроениях в Германии. Среди эмигрантов ведь то и дело ходили обнадеживающие слухи о недовольных и о сопротивлении. Когда мы спросили об этом Отто, он отрицательно покачал головой.

— Все это лишь мечты, — сказал он. — Там все ликуют. Твердо убеждены, что весной мы войдем в Москву. Но это не вышло даже у Наполеона.

Отто очутился в Амстердаме, потому что Штейнхоф снимал здесь фильм о Рембрандте. Тоже идеологическое дерьмо. Эвальд Бальзер в роли Арно Брекера XVII века. Герта Файлер в роли Саскии.

— Эта женщина якшается только со знаменитостями, — сказал Отто. — Сперва она вышла замуж за Рюмана, а теперь выйдет за Рембрандта.

Для него как реквизитора эта работа была привлекательна, потому что он мог вдоволь потранжирить. Все должно быть безупречно. Исторически корректно. Деньги не играли роли. То было ДВВ-производство, как они это называли. Дело военной важности. Решающая битва на экране. Колоссальные затраты. Одни костюмы стоили целое состояние. Они построили несколько улиц старого Амстердама и задействовали огромное количество массовки. Заполучить людей не составляло труда. Полгорода вызвалось сниматься добровольно. Отнюдь не из воодушевления. В столовой студии „Кинетон“ можно было поесть без талонов. Киностудии теперь назывались по-другому. „УФА-киногород Амстердам“, вот как это теперь называлось. Нацисты всегда были мастера переименовывать краденое. Мы ведь тут тоже под арестом не в Чехии, а в Протекторате.

При помощи своих знакомств и связей Отто организовал себе комнату в роскошном отеле „Амстель“. Где обычно жили только режиссеры и звезды. Там он проведал — Отто всегда ведал про все, — что компания на следующую неделю забронировала дополнительный люкс. Под строжайшим секретом.

— Никто не должен знать, для кого он предназначен. Но они молчат так громко, что невозможно пропустить мимо ушей. Они поменяли план съемок, чтобы у Герты Файлер было три свободных дня. Все ясно?

Мне ничего не было ясно.

— Ты, Герсон, иногда туповат для умного человека, — сказал Отто. — К Файлер приедет ее муж. И он не хочет, чтобы сразу по прибытии на него набросилась пресса.

— Ты хочешь сказать…

— Да, — сказал Отто, — хочу. В Амстердам приезжает Хайнц Рюман. Я подумал, вас это может заинтересовать.

Он сказал это как бы между прочим. Но он, конечно, знал: этот визит был для нас шансом. Возможно, последним. Хайнц Рюман был свой человек. Для Вальбурга и для меня. Я сыграл с ним вместе в нескольких фильмах и дважды снимал его как режиссер. Очень успешно. Между нами всегда было полное взаимопонимание. С ним не тяжело работать. До тех пор, пока даешь ему делать все по-своему.

Для Вальбурга он был даже больше чем коллега. По-настоящему близкий друг. Бывало, в Берлине зайдешь к Вальбургу — непременно застанешь там Рюмана. Был там как член семьи. В последнее время он не давал о себе знать, но ведь Отто объяснил нам, насколько осмотрительным надо быть с письмами.

И вот он приезжает в Амстердам. Ради своей жены. Но ведь наверняка и ради Вальбурга. Он зашел бы и к нам, тут и вопроса нет. Ведь мы-то к нему не могли. Не могли условиться и о встрече в ресторане. Евреям вход в отели и предприятия общественного питания запрещен.

— Приготовим что-нибудь сами, — сказал Вальбург.

Из-за сахарного диабета он был не в лучшей форме, но тут просто расцвел. Хотел непременно угостить Рюмана тушеным мясом с соусом из солодового пива: это было его любимое блюдо. Но что делать, сойдут и бутерброды с маслом.

Сперва мы, конечно, немного поболтаем — так мы себе представляли. Как это бывает среди актеров. Он расскажет нам последние новости про УФА. Не будем сразу наваливать на Рюмана наши проблемы. Но потом все же попросим замолвить за нас словечко. Что он непременно и сделает, в этом Вальбург был совершенно уверен.

— Хайнц, — радостно твердил он, — вытащит нас отсюда.

Для Рюмана это не составило бы большого труда. Он стал к тому времени не только одним из самых высокооплачиваемых актеров, но и одним из самых популярных. Кассовый магнит. Сам Гитлер восторгается им. Об этом всюду писали. И с Геббельсом на дружеской ноге. Только что — это рассказал нам Отто — снял для него очередной фильм ко дню его рождения. Со всеми детишками Геббельса. Хедда, и Хольде, и Хайде, и Гихель, и Ницель, и Грумпи. Отто видел этот фильм.

— Слащавый до блевоты, — сказал он.

От Геббельса Рюман мог добиться чего угодно. Стоило ему только пойти к нему и попросить. „Мол, это двое моих старых коллег, — сказал бы он. — Мне очень хочется им помочь. Совершенно анонимно. Никто про это не узнает“. А Геббельс, может, покачал бы головой. „Вечно эти люди искусства со своими особыми пожеланиями“, — сказал бы он. Но оказал бы ему эту услугу. Ведь он однажды назначил его режиссером — только потому, что Рюману очень этого хотелось. Он бы вызвал секретаря и продиктовал ему пару строчек. „Отто Вальбург и Курт Геррон. С семьями. Выдать разрешение на выезд из Голландии“.

Большего и не требовалось.

Испания — вот о чем мы подумывали. Нейтральная страна. В Швейцарию-то нельзя. А из Испании — дальше в Америку. Предложение от „Коламбии“ было уже просрочено, но нашлось бы что-нибудь еще. У Вальбурга в Голливуде друзей не меньше моего. Больше. Я никогда не встречал человека, который бы его не любил.

Мы были так в этом уверены, что уже обговаривали идею фильма, который мы предложим „Коламбии“. Или „Парамаунт“. Мы рассматривали себя как сложившийся кинодуэт, какой я в свое время хотел создать с Сигги Арно. Только на сей раз не толстый и тонкий, а толстый и толстый. Тогда Вальбург еще весил свои добрые сто двадцать кило.

Я еще помню, какой там был сюжет. Два толстяка влюблены в одну женщину, которая, разумеется, стройна как тростинка и хороша собой. Она говорит: „Я выслушаю того, кто сбросит больше килограммов“. И мы весь фильм показываем, как оба мужественно стараются, но всякий раз терпят фиаско. Нам все это казалось ужасно комичным. Мы придумали одну сцену, где они проходят мимо витрины с тортами и просто не могут сдвинутьсяя с места. Сладости для них магически притягательны. В финале женщина выходит замуж за стройного молодого человека, а оба толстяка ничего не имеют против. Потому что любовь хоть и хороша, но свиное колено с кислой капустой еще лучше. Мы уже даже придумали название для этого фильма. Только не знали пока, как перевести его на английский. Он должен был называться „Весомые парни“.