Записки. Том I. Северо-Западный фронт и Кавказ (1914 – 1916) - Федор Палицын

Алексеев придает большое значение Салоникам, но более по политическим и моральным причинам. Расширение операции и производств ее к северу требует предварительного расширения зоны сосредоточения, а не ограничиваться Салониками, но на это не идут. Значит, об операции говорить нечего. Пока цель спасти и применить к делу 150 тысяч сербов и турок. Турки обязались дать в распоряжение Германии 12 лучших дивизий. Сомневаюсь.

Необходимо тому воспрепятствовать. Союзники вновь требуют от нас выставления 200–250 тысяч к румынской границе, чтобы поддержать Румынию для сохранения ее нейтралитета. Сделать этого мы не можем. Довольно одного раза.

Моя цель была подготовить союзников к воспринятию мысли о необходимости действовать, а не сидеть, и действовать в Малой Азии. Но это встретит непреодолимые затруднения в англичанах и даже во французах из-за Сирии, ибо французы англичанам не очень-то верят и боятся пустить в Сирию. Но французы, при теперешних условиях могут выделить немного или, вернее, ничего. Англичане могут, но Китченер не желает.

Положение фатальное. Полного доверия у них нет. Из всех разговоров, что обоснованной операции не наладим. Но я готов на уступки. Пусть оперируют в направлениях, им приятных, лишь бы действовали, но пусть укажут. Для общности и успеха осуществления главной мысли направление от Александреты менее выгодно, чем от Мителены или Смирны. Александрета отвечает Египту, но я готов идти, как не грустно, на всякие уступки, лишь бы не сидели, а действовали бы.

Переговорил с Алексеевым. Важно, чтобы кто-нибудь начал и поднял вопрос. Он обещал, что начнет. Его мысли совпадают с моими, но надо начать, потом переговорить с французами и англичанами. Они запросят свои правительства, потом будут ответы, вообще длинная канитель. К 15–20 марта надо кончить это.

Надеюсь, что Михаил Васильевич возьмётся за это сейчас по приезде государя, но приезд его величества неизвестен, а мне придется уехать в среду утром, ибо завтра все кончу, да сверх того должных полномочий на переговоры не имею. Довольно, что завязан узел.

2-го марта

Считаю, что к вечеру работы закончены; завтра мелочь. До сих пор не чувствовал усталости, и тому удивляюсь, но сегодня после обеда почувствовал. Слишком была напряженная работа. Что радует, это готовность всех отделов помочь и сознание, что надо помочь. Меня радует отношение ко мне отдельных лиц. Правда, что почти все мои бывшие подчиненные. Но их отношение ко мне и доверие трогают. О Мих. Вас. и о генерал-квартирмейстере части не говорю – там меня приняли, как самого близкого родного. Не даром прожили мы 4 тяжелых месяца до Барановичей включительно. Все это помогло делу.

Вместо предположенных двух дней пробыл пять. Завтра приезжает государь. Меня великий князь послал в Ставку именно, когда не было государя, когда Алексеев свободнее, и я не думал, что мне придется представляться, хотя ордена захватили. Но Алексеев считал, что это необходимо, и я подчинился; может быть полезно и делу. Не уверен, будет ли государь доволен этим. В августе меня не желали здесь иметь. Теперь я здесь, не по своей воле, но может быть, тоже нежеланный.

Не задержусь. Может быть, все ограничится представлением при приезде. Вероятно, так, а может быть, оставят на обед, в чем сомневаюсь. В последнем случае поеду 4 марта утром, в первом – завтра 3 марта вечером. Щекотливое положение, но что будет, увидим. Переговорил сегодня с Вильямсом о возможных путях к сношению великого князя с английским командующим.

Впереди полная неизвестность – примут ли англичане участие в действиях в Азии. Французы не могут, и это выяснилось сегодня с разговором с Лагишем. Наши мечтают о Трапезундской операции. Если и удастся, то там не удержаться. Все построено, и все к этому идет. За мое отсутствие я найду там большие перемены. Из телеграммы Болховитинова вижу, легкомыслие берет верх над расчетом, благоразумием и действиями соответственно обстановке.

И морская перевозка внушает мне большие тревоги и опасения. Еще до телеграммы Болховитинова, накануне ее здесь эта перевозка была решена. Помогли и моряки, они все думали о Трапезундской операции, а их заставляли просто перевозить войска. Болховитинову я не отвечал, ибо решено было до его телеграммы. Да большие тревоги и волнения возбуждает во мне эта перевозка. Способны ли будут наши моряки охранить это движение. Обставлено оно не дурно и по словам капитана Бубнова{167} все меры скрытности приняты. Но об ней говорят свободно и не стесняются называть места посадки. Свои тревоги я высказывал Алексееву сегодня. Великий князь настаивает на морской перевозке, его, значит, убедили в ее безопасности, а она все-таки опасна. Моего слова здесь нет, ибо и без меня все это было и решено и сообщено, куда следует.

5-го марта. Харьков

3 и 4 марта пошли на окончание работ. К 4-го утру получил, что нужно, и в 12 часов выехал. 3-го марта приехал его величество. Моя поездка имела в виду, чтобы закончить до приезда государя. Если знать, я мог закончить и 2-го, но М.В. Алексеев убедительно просил и убеждал не уезжать. Я боялся этого приезда, а тем более представления. Мне казалось, что государь мною недоволен, что есть какая-то неприязнь, если таковая возможна в монархе к своему подданному. То доверие, каким пользовался раньше, мне казалось утрачено. Недаром его величество отклонил в августе ходатайство М.В. Алексеева о назначении меня в штаб Верховного.

Я опасался своим представлением быть назойливым и рассчитывал встретить холодность. Но Алексеев настаивал и я, естественно, не без волнения остался. Я выехал к поезду, также по настоянию Алексеева. Как его величество ко мне подошел, и первые его слова меня сразу успокоили. Вечером приглашен был к столу. Раньше зашел к Фредериксу{168}. Он очень был рад, мы более часу беседовали о великом князе, о Сухомлинове, о разных делах. Фредерикс мне сказал, что в вагоне государь сказал ему, что я в Ставке, и добавил, что Палицына я особенно уважаю.

Глубоко я был взволнован этим. После обеда был призван в кабинет и там провел более часа. Государь соизволил на мою просьбу по семейному делу и, прощаясь, обнял и три раза поцеловал. Что я чувствовал, поймет только тот, кто в царе видит царя и кто долгое время думал, что он в своих чувствах изменился к тому, к которому благоволил. Это была большая душевная радость, и я поделился ею с Мих. Вас. и моими друзьями квартирмейстерской части. А все они были искренно рады. Много легче у меня на сердце. С большим чувством говорил государь о великом князе, и просил меня передать ему его поклон и пожелания всего лучшего. Он говорил это с большим чувством и его глаза затуманились.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});