Семь лет между нами - Эшли Постон

поправил он и снова поцеловал меня, а затем его губы заскользили вниз по моему животу, пока он не стянул с меня нижнее бельё.

Я сжала его рыжеватые локоны пальцами, а он шептал мне тихие признания прямо здесь, на кухне. Он был так нежен, когда раздвинул мои бёдра, и, Боже, как же я любила этого мужчину. Любила его, когда он осыпал меня поцелуями, когда нёс в спальню, когда уделял внимание каждому шраму — на коленях, оставшимся с детства, на брови от случайной встречи со стеклом. Когда кончиками тёплых, немного огрубевших пальцев проводил по веснушкам на моей спине. Когда откидывал мои волосы назад и целовал так глубоко, что я, наконец, поняла, что имела в виду моя тётя, когда говорила: «Ты всегда знаешь, в какой именно момент влюбляешься".

Я поняла.

В каком-то смысле.

Я влюблялась с каждым его поцелуем, но на самом деле это случилось задолго до этого. Я начала влюбляться ещё в том такси, когда рядом сидел незнакомец. А потом — когда попросила его, уже через семь лет, остаться. Я влюблялась, не осознавая, что уже давно не стою на твёрдой земле. Когда мы ужинали и смеялись за бокалом вина, когда танцевали под звуки скрипок, когда ели поздние фахитас в парке, когда шли по сверкающим мостовым из переработанного пластика. Я просто влюблялась — всё глубже, всё быстрее — в нечто пугающее, но прекрасное. И даже не осознала, что уже полностью влюблена, пока он не сел рядом со мной перед картиной мёртвого художника и не сказал, что любит меня.

Он доказывал это пальцами, изучая меня заново. Мы снова узнавали, как именно подходим друг другу. И, если честно, он стал в этом гораздо лучше, чем семь лет назад. Безупречная техника, сэр. Внезапно мне стало всё равно на тех женщин, которых я когда-то видела в его ленте. Они были его практикой, а я сейчас наслаждалась её результатами.

Он переплёл свои пальцы с моими, а когда мы двигались вместе, он произнёс моё имя так, будто оно само по себе было заклинанием. Или, может быть, началом какого-то рецепта. Для катастрофы? Нет, я даже не хотела об этом думать.

Он нежно прикусил мою кожу чуть ниже уха, и я прижалась к нему ещё крепче, пытаясь стать ближе, чем возможно. Я хотела раствориться в нём, стать частью его крови, его костей, вплестись в него каждой частичкой себя…

— Я мечтал об этом годами, — пробормотал он, целуя впадинку на моей шее. — Я столько раз видел тебя во снах.

— И как тебе реальность? — спросила я, не желая разжимать рук.

— Чёрт, она намного лучше.

Я засмеялась и снова его поцеловала, а потом он ускорился, наши дыхания участились, и больше не было слов, только движение друг к другу, только единственный правильный момент в правильном месте, и я любила его.

Любила его шрамы и следы ожогов от готовки на руках. Любила эту дурацкую татуировку с венчиком от миксера за ухом. Любила его рыжеватые локоны, обвивающиеся вокруг моих пальцев. Любила три седых волоска на его виске.

Только три.

Я, наверное, добавлю ему ещё.

И мы смеялись, и изучали друг друга заново, как карты мест, одновременно знакомых и неизведанных. И эта ночь была хорошей.

А сердце моё — полным.

И я была счастлива, так счастлива влюбляться в ночь, когда мне казалось, что я наконец-то поймала не только луну, но и кое-что ещё.

Эпилог

И мы остаемся

На четвёртом этаже Монро на Верхнем Ист-Сайде была маленькая, захламлённая квартира, которую я любила.

Я любила её за то, что по утрам идеальный наклон солнечного света ложился на кухню, разливая золотистый яичный желток по столу и плиточному полу, и в неподвижности десяти утра пылинки в воздухе мерцали, словно звёзды.

Я любила её за изящную ванну на ножках, идеально подходящую, чтобы свернуться внутри и рисовать. За книжные полки, с которых сыпались книги в кабинете, за полумёртвый дьявольский плющ, вьющийся вокруг бюстов давно ушедших поэтов. И за вечера, когда я вспоминала, как моя тётя порхала по гостиной, с высоко заколотыми волосами, повязанными ярким шарфом, в её любимом халате, который она называла «Я хладнокровно убила своего мужа», с мартини в одной руке и самой жизнью, схваченной за рога, в другой.

Я любила её за отметки на дверном косяке, ведущем в спальню, где каждое лето тётя измеряла мой рост и отмечала разными оттенками лака для ногтей.

И я любила эту квартиру за то, что в ней был Айван, напевающий поп-песни 90-х, кружась по кухне от разделочной доски к плите и раковине, бросая на меня украдкой взгляды своими сверкающими, как драгоценные камни, глазами. Я почти могла представить, как снова и снова возвращаюсь в эти моменты, просто чтобы вспомнить, как он улыбался и называл меня Лимон своим мягким, низким голосом.

Я любила эту квартиру даже тогда, когда мы упаковывали всё в коробки. Когда я поцеловала кончики пальцев и приложила их к стене, прощаясь в первый и в последний раз, мне хотелось остаться здесь навсегда. Но Айван взял меня за руку и вывел за порог, в какой-то яркий, неизвестный мир.

Я всегда думала, что ничто не остаётся. Ничто не задерживается.

Но я ошибалась.

Потому что была квартира в Монро на Верхнем Ист-Сайде, наполненная магией, и она научила меня прощаться.

И она больше не была моей.

Но это не имело значения, потому что я унесла с собой все хорошие моменты — стены и мебель, ванну на лапах и кресло цвета яйца малиновки, и то, как моя тётя кружила меня по гостиной. И теперь, где бы я ни была, я всегда буду дома.

Потому что самое важное никогда по-настоящему не уходит.

Любовь остаётся.

Любовь всегда остаётся. И мы тоже.