Чикита - Антонио Орландо Родригес

вывезти ее в Штаты. Удивляюсь, почему по этой истории до сих пор не сняли кино, побег-то был самый что ни на есть голливудский: решетки на окне темницы подпилили, а девушку переодели матросом.

Сам понимаешь, американцы неотрывно следили за ходом дела, как теперь следят за мыльными операми. В Нью-Йорке Эванхелину ожидал фантастический прием, несколько богатых дам вызвались ее удочерить, а Вашингтоне ее принимал лично Мак-Кинли[85]. Однако, как оно и бывает, когда пресса выжала все возможное из этого случая, то тут же позабыла о нем, и очень скоро Эванхелина осталась не у дел. Но ее триумфальное прибытие в Штаты пришлось как раз на те дни, когда Чикита готовилась отбыть на Дикий Запад. Так вот, в книге она об этом вообще не упоминала. Ни полслова! Думаю, Чиките ох как не понравилось, что на горизонте объявилась соотечественница, способная затмить ее славу. Такой уж она была человек: любого, кто мог с ней потягаться — хоть женщину, хоть мартышку, — старалась смести со своего пути.

Зато она много распространялась о том, как по прибытии в Чикаго полюбила кататься на «тихом скакуне» (так тогда поэтично называли велосипед). Босток заказал ей велосипед по росту, и она крутила педали вокруг прудика в зоопарке. Дети визжали от восторга, а взрослые хлопали в ладоши. Рустика до смерти боялась этих катаний и зорко следила, как бы не случилось какой аварии. И все равно как-то вечером Чикита умудрилась столкнуться с ослом, и тот так лягнул ее в живот, что она вместе с велосипедом отлетела далеко в сторону. То-то было паники! Чикиту отвезли в больницу, где несколько часов она лежала без сознания. Многие думали, что Кубинскому Атому настал конец, но лилипутка оказалась выносливее, чем можно было подумать, и к полуночи, перебинтованная и расшибленная, пришла в себя[86]. И кого же она первым увидела подле своей постели? Патрика Кринигана!

Он только что вернулся с Кубы, получив краткий отпуск, узнал, что Чикита работает в Чикаго, и захотел сделать ей сюрприз. Вот только сюрприз преподнесла ему она: он не ожидал застать ее на грани жизни и смерти.

Чиките велели соблюдать постельный режим, и Криниган встретил новый 1898 год вместе с ней в больнице. Они откупорили бутылку шампанского и начали провозглашать тосты. За здоровье Чикиты. За ее успехи. За Кубу. «И за нашу любовь», — вдруг промолвил Криниган, выудил из кармана коробочку с бриллиантовым перстнем, опустился на колени и, точь-в-точь как год назад, попросил Чикиту выйти за него замуж. Рустика рассказывала мне, что, застав коленопреклоненного перед хозяйкой журналиста, окончательно убедилась в чистой и безумно сильной любви этого мужчины.

Но Чикита опять отказала, и он с разбитым сердцем уехал в Нью-Йорк, а оттуда уплыл в Гавану. Чудо еще, что «Уорлд» дала ему отпуск, потому что на Кубе все менялось час от часу. Под давлением Соединенных Штатов Испания отозвала Мясника Вейлера, ходили слухи об учреждении автономного правительства, которое могло бы удовлетворить островитян и отвлечь их от мыслей о независимости. Вот только на Кубе никто не желал автономии: ни испанцы, ни тем более кубинцы, которым этот путь представлялся насмешкой после долгих лет борьбы за полную свободу. Так что Криниган вернулся в Гавану писать новые репортажи о боях, арестах и расстрелах патриотов, а Чикита осталась в Чикаго злобствовать и завидовать ученой шимпанзе.

В этой части книги Чикита много писала о Кубе и о том безумии, которое началось в феврале, когда в порту Гаваны взорвался американский броненосный крейсер «Мэн». Ужасная трагедия: там погибло больше двухсот пятидесяти офицеров и прочих членов экипажа. Само собой, Штаты обвинили Испанию и запретили ей участвовать в международной комиссии по расследованию, но испанцы яро защищались и настаивали, что взрыв произошел из-за поломок на судне.

В Штатах поднялась волна негодования, люди ожидали от президента Мак-Кинли решительных мер. Независимость Кубы стала вопросом национальной чести. Через пару дней после взрыва образовалось множество добровольческих отрядов, готовых сию минуту отплыть на остров и биться с испанцами. Но Мак-Кинли всегда был против введения войск и продолжал забрасывать королеву Испании ультиматумами, чтобы та провозгласила независимость колонии и военного противостояния удалось избежать.

Конгрессмены, занятые до «Мэна» вопросом аннексии Гавайев, забросили прежнюю тему и принялись спорить, не пора ли вторгнуться на Кубу — или предпочтительнее сохранять благоразумие и изыскивать мирные решения? Газеты писали, что новый генерал-губернатор не лучше Вейлера, и публиковали жуткие репортажи о подвергшихся «концентрации» крестьянах, которым испанцы подсыпали яд, и прочих варварствах. Херст и Пулитцер обеими руками поддерживали войну, ибо нет ничего лучше для газетчиков, и что ни день подливали масла в огонь своими посланиями «от редакции».

Почти все сходились во мнении, что Мак-Кинли слишком уж тянет с объявлением войны Испании, и Вашингтон был вынужден просить граждан успокоиться. Поползли слухи о некоем секретном плане, имевшемся у президента, но огромное большинство американцев не желало дипломатических решений и прочих половинчатых ходов. Они хотели пуль и крови, хотели отомстить за мучеников «Мэна» и потому слали в газеты письма и стихи с требованиями военного вмешательства и свободы Кубе.

В обстановке такого переполоха главные мировые державы направили представителей к Мак-Кинли с целью сгладить волнения и избежать войны. В те времена великих держав было шесть и все они находились в Европе: Англия, Франция, Австро-Венгерская империя, Италия, Германия и Россия. Соединенные Штаты еще не считались бойцом в тяжелом весе. Президент принял послов, выслушал, но никаких обещаний давать не стал. Он смекнул, что его не выберут на второй срок, если он и дальше будет нюнить, и потому поступил в соответствии со всеобщими ожиданиями: представил конгрессу доклад, в котором говорилось, что кубинское восстание затянулось и откладывать наступление независимости более нет возможности. Он попросил разрешения вторгнуться на остров и положить конец вражде. Вот так Соединенные Штаты объявили войну Испании.

Чикиту поразила реакция людей. Она вспоминала, что сирены всех фабрик в Чикаго взвыли в поддержку войны, а во всех церквях начали бить в колокола. Люди на улицах обнимались и плясали от радости. Удивительно ведь, правда? Пацифизм еще не вошел в моду.

Мак-Кинли объявил о наборе ста двадцати пяти тысяч добровольцев, и мужчины выстроились в очереди перед пунктами призыва. Ни у кого, правда, не имелось оружия, боеприпасов или там лошадей, но зато воодушевления было с избытком, а о мелочах не задумывались. Вообрази, до чего доходил патриотизм американского народа (или фанатизм, или сумасшествие, тут уж