Мой Сталинград - Михаил Алексеев

Кончилась моя холостяцкая жизнь. Прошло три года. Дочери уже исполнилось два. В какой-то тихий час захотелось вспомнить фронтовые пути-дороги. Чаще всего, как это и бывает, звучало слово: «А помнишь?» Оно будет звучать, тревожа сердце и будоража память до тех пор, покуда не покинет этот мир последний ветеран. «А помнишь?» – спрашивали друг друга и мы с женой. Она вдруг попросила:

– Расскажи, что тебе запомнилось больше всего из фронтовых встреч. Или про какой-нибудь эпизод...

И надо же было случиться такому?! Почему-то из всего виденного и пережитого на войне мне вдруг вспомнилась гора перед Ширяевом, три девушки-связистки, похоронная команда из двенадцати – четырнадцатилетних мальчишек. Я начал было рассказывать, как вдруг увидел, что слушательница моя, моя женушка, вспыхнула, покраснела так, что из глаз брызнули слезы. И только тут, в эту минуту, в этот миг мы узнали друг друга. «Так это же был он, синеглазый, в полушубке белом!» – подумала она. «Так это же та Галя, которая сидела в сторонке и не подходила к нам!» – подумал я с заколотившимся сердцем.

Потом я спросил:

– Почему же ты так покраснела?

– А я подумала: хороша же я была в том заляпанном грязью ватнике...

– Ты была в нем красавицей. Лучшего наряда на свете и не сыскать... Лучшей одежды, то есть! – сказал я совершенно искренно.

Тогда, кажется, она впервые рассказала о том, как ушла на фронт – защищать родной свой город Сталинград.

Теперь ее уже нет. А когда была живой, очень талантливая поэтесса Людмила Шикина посвятила ей стихотворение:

Что ж ты, Гали,Шаль посадскуюОпустила на глаза?Где шинель твоя солдатская —Злому ворогу гроза?Где пилотка – ломтик месяцаВ окровавленном дыму?То ли тополь в окнах мечется,То ли память – не пойму.За окошком ночь осенняя.Ты глядишь в квадраты рам.Небо звездами усеяно.Подсчитать бы,Сколько ран —Сколько ран тобой врачевано,Милосердная сестра,Сколько раз в снегу ночевано...Так и будешь до утраВсе глядеть куда-то в прошлое,На сиреневую ночь?..Все, что жизнью было спрошено,Что по силам и невмочь,Отдала тыС верой чистоюИ печалиться постой.Веря в Жизнь,Солдат от выстрелаЗаслонит тебя собой.

До ухода на фронт была Галя и сестрой милосердия, десятиклассница, хрупкая и тонкая, как тростинка, носила раненых в своей школе, ставшей госпиталем. Много лет спустя, по просьбе внучки, она часто вынимала свою красноармейскую книжку, где был отмечен весь ее боевой путь: это самый дорогой для нее документ. Давайте и мы бережно потрогаем его своими руками...

Прошу прощения у моих читателей за то, что позволил вторгнуться в мое повествование таким, сугубо уж личным мотивам. Но ведь и название-то книги сугубо личное: «Мой Сталинград».

Случайно разве, что вспомнилась мне эта история, когда я навестил свою яблоньку? Я уходил от нее спокойный и умиротворенный. В таком расположении духа и остался бы. Но мне вздумалось, возвращаясь, пойти не верхней дорогой, а балкой Купоросная, той самой, по которой мы поднимались от сада Лапшина к Елхам в ночь с 31 августа на 1 сентября 1942 года. И почти у самой ее вершины, на дне, увидел много человеческих костей, в том числе и белых, вымытых дождями черепов. Видно, с окончанием боев никто в нее, эту балку, не заглядывал, никто по ней не проходил. Полая вода, по всей вероятности, вымыла эти кости из неглубоких, наспех выкопанных ям или из воронок от бомб и снарядов, ставших для павших братскими могилами, – бурными потоками по бывшим траншеям и ходам сообщения черепа и другие кости были вынесены сюда.

Тридцать лет спустя

Осенью 1972 года в мой гостиничный номер шумной ватагой не вошли, а прямо-таки ворвались пионеры – знаменитые (да, да, именно знаменитые!) сталинградские следопыты. Видимо, прознав, что я собираю материалы для нового своего военного романа, они с помощью какого-то незнакомого мне дяди притащили необычную посылку: деревянный, точнее – фанерный ящик был битком набит ржавыми и оттого еще более зловещими, с острыми краями осколками от бомб, снарядов и мин; были там и смятые, деформированные патроны, и сплюснутые гильзы, и исковерканные стабилизаторы, и прочие атрибуты давно уже отгремевшей войны.

Спрашиваю с удивлением:

– Где вы их набрали, ребята? Спустя тридцать-то лет? Не из музея же?

Ребята улыбнулись.

– Скажете тоже! Мы сами пополняем тот музей.

– Ну а все-таки – где?

– А засуха-то в нынешнем году была страшеннейшая. И пыльные бури – страсть. Содрали верхний слой земли – вот эти железки сызнова в появились.

Этому я уж не удивился, поскольку доподлинно знал, каким густым и многослойным был тут страшный посев войны: уже десятки лет паломники со всего белого света находят тут эти «сувениры» и увозят на память к себе домой, а их, тех «железяк», не убывает. Как же нужно было нашпиговать землю ими!

После некоторого замешательства, не зная, спрашивать ли об этом ребятишек и девчат, я все-таки решился:

– Ну, это так. А где вы находите останки убитых? Я слышал, что вы и сейчас производите раскопки.

– Как где! – отозвался все тот же малыш, видимо, главный следопыт. – В поле, за городом, где трава растет погуще.

Дыхание у меня перехватило. «Вон оно что! – подумалось. – Хоронили-то мы павших не с оркестрами, не с почестями. Упадет солдатик на бегу, а иногда и много их упадет, а времени-то нет. Наспех выберешь ямку – воронку ли от бомбы или тяжелого снаряда, обвалившийся ли окоп, блиндаж, там и предашь земле убиенных...»

Сообщив это, ребята и сами делаются строгими, сосредоточенными. А мне еще подумалось: «Нас, ветеранов, становится все меньше и меньше, а участников войны не убывает. Ведь эти тысячи, десятки тысяч юных следопытов, которые совершают свои поиски, они сами становятся как бы участниками сражений, мужают, становятся и граждански более зрелыми. Какою же мерою измерить их ежедневный, десятилетиями продолжающийся подвиг!»

Сорок лет спустя

Я уже говорил, что в каждом солдате живет властное и нетерпеливое желание вновь побывать в тех местах, по которым провела его когда-то война. На этот раз, в конце мая 1982 года, я дал себе железную установку: не просто побывать в городке, где завершилась Сталинградская битва, а пройти или хотя бы проехать от Дона до Волги по тем дорогам, по которым сорок лет назад прошла наша 29-я стрелковая дивизия, ставшая затем 72-й гвардейской. Ее ни разу не сменяли, не отводили на отдых даже на самый малый срок. В конце войны солдаты нарекли ее «Незаменяемой, Непромокаемой и Непросыхаемой». На этот раз мне удалось выполнить давнишнюю мечту.

Перво-наперво отправился в казачий хутор Нижне-Яблочный, где моя полковая минометная рота получила первое боевое крещение. Увы, хутора не оказалось: над ним величаво разлилось созданное человеком Цимлянское море. К счастью моему, уцелели хутора Верхне-Яблочный, Генераловский и Чиков, через которые дивизия отходила на новые рубежи с жестокими, кровопролитными боями.

Тут я должен сказать, что у каждого защитника знаменитого города, помимо общего для нас, был еще свой, личный Сталинградский фронт. Тот капилляр сталинградский, который сливался в горячий поток ненависти и любви, бушевавший в крови всех защитников бессмертного города. Другому, к примеру хуторок Чиков на Аксае мало что скажет или вовсе ничего не скажет, а для меня очень даже многое: там моя рота в течение одного только дня минометным огнем уничтожила около сотни вражеских солдат. И там же, у хутора этого, я потерял, может быть, самого близкого на ту пору для меня человека – младшего политрука Ивана Ахтырко, с которым служили в одном полку со дня его формирования. По дороге из штаба полка, среди бела дня, пулеметная строчка, выпущенная из «мессершмитта», рассекла наискосок Ваню. И теперь, через сорок лет, я стою на том месте, мучая в руках шляпу...

С особенным душевным волнением приближался к станции Абганерово, где наша дивизия в течение двух недель вела, может быть, самые кровавые в ее биографии бои с прорвавшимся от Котельникова врагом. Там-то и моя рота, до этого не потерявшая ни одного бойца, хоронила своих первых товарищей. И неглубокая балка, в которой находились ее огневые позиции, была целью моего одинокого паломничества к совхозу Юркина под Абганеровом. Я боялся, что не успею найти: приближались сумерки. Однако ж нашел, а выйдя из балки, увидел такого же одинокого, как и я, и уже совсем седого, сухого в кости высокого человека. Приблизясь ко мне, он сказал:

– Увидел вас и вот пришел. Думал, может, помогу в чем. Воевали, чай, тут?

– Воевал.

– Ну, я так и подумал. А вы знаете, как местные жители называют это поле?

– Откуда ж мне знать?

– Белым, потому как оно сплошь было усеяно костями человеческими. Мне и самому в сорок седьмом пришлось собирать те кости и складывать в братскую могилу. Видали, может, – обелиск там стоит?