Мой Сталинград - Михаил Алексеев

Отправимся же туда, на всякий случай перекрестясь, в эту преисподнюю, придуманную немцами самими же для себя.

На пятый или на шестой день штурма наметился успех у 64-й армии, именуемой нами не иначе как Шумиловская. Ее левому флангу удался прорыв в глубь котла до семи, а местами и до десяти километров. Туда-то, в эту образовавшуюся прореху, были введены основные силы и нашей 29-й стрелковой. А на прикрытие хутора Елхи, недавно освобожденного нами, оставлены какие-то крохи из второстепенных подразделений.

Выходили на новый рубеж среди бела дня. Вчера еще и саму степь можно было бы назвать белой. Но сегодня в несколько часов она сделалась черной от пороховой гари, от тротила, от выхлопных газов, выбрасываемых нашими «тридцатьчетверками», и разрывов бомб, снарядов и мин.

Во второй половине дня, поближе к вечеру, пошел сильный снег, смешавшийся с метелью. Мы с моей батареей, не располагавшей решительно никаким транспортом, шли «пешим по-танковому», как сказали бы в таком случае танкисты во время своих учений. Было у нас, правда, несколько телег, но на колесах по взмешенному гусеничными траками снегу далеко не уедешь. И я со своими артиллеристами без пушек и связистами без раций и телефонных аппаратов двигались в сторону балки Песчаная прямо по глубокому да еще взбаламученному снегу, то и дело спотыкаясь и чертыхаясь, как уж водится. Спотыкались в основном о трупы немецких солдат, успевших окаменеть от лютых на ту пору морозов. Из-под снега там и сям торчала то одна рука, то обе сразу, со скрюченными пальцами, словно бы пытавшимися ухватиться за что-то; в другом месте видели поднятые вверх растопыренные ноги; а тут, вдобавок ко всему, перед нами из снежной замети выросла высоченная фигура немца: он держал винтовку и целился в нас. Мы в ужасе остановились. И все-таки первым выстрелил не он, немец, а лейтенант Алексей Киселев, догнавший нас уже в пути и выпрыгнувший из-за моей спины. Пришли в себя и мы: выхватили свои карабины и уже почти залпами начали стрелять в немца. А он, как ни в чем не бывало, стоял и продолжал целиться.

«Что за чертовщина?» – по спине моей – что уж тут скрывать? – пробежал озноб.

Опять же первым догадался обо всем Алексей Киселев. Усеянное детскими веснушками его широкое лицо сделалось еще шире от непонятной для остальных батарейцев улыбки. Между тем лейтенант спокойно подошел к немцу, и все разъяснилось. Однако от этого открытия всем нам стало еще страшнее. Мы поняли, что кто-то из наших пехотинцев, прорубавших нам дорогу к балке Песчаная, «пошутил». Поднял только что убитого врага, вставил в его остывающие руки винтовку, подержал так несколько минут, пока тело не замерзло. Толкнув немца в снег, мы пошли дальше, по-прежнему спотыкаясь о трупы – и теперь уж не только немецких солдат, но и наших, которых не успели убрать. Уберут потом, но не всех: многие пролежат под снегом до весны, когда в мертвых, распяленных в недоуменном ужасе глазах, устремленных в небо, блеснет лучик солнца.

Мы пошли дальше и уже в сумерках спустились в Песчаную. Вот там-то и увидели Николая Николаевича Павлова в самый разгар спора из-за места для наших артиллеристов и минометчиков. Наконец и драка эта, готовая, было, уже перейти в рукопашную, прекратилась: нашлось место для каждого подразделения. Артиллеристы и минометчики приступили к оборудованию своих огневых позиций.

Однако еще труднее было отыскать место для ночлега. Уже совсем стемнело, когда я обнаружил на одном из скатов балки ряд хорошо оборудованных немецких блиндажей. Отобрал самый вместительный, с несколькими даже нарами. Обрадовался: хватит места на всю батарею. Чтобы хорошенько осмотреться, осветил блиндаж трофейным фонариком. Все нары были покрыты толстыми серыми немецкими одеялами. И тут волосы мои, кажется, начали подымать ушанку: все одеяла шевелились. Шарахнулся к выходу, решив, что в блиндаже немцы, которые почему-то не успели убежать. И все-таки решил заглянуть еще раз (собрался с духом). И тут ужаснулся еще более: одеяла шевелились оттого, что в них кишмя кишели вши, невидимые глазу, потому как были под цвет этих серых одеял. Выскочив, приказал бойцам ни в коем разе не входить в это страшное убежище. Можно в конце концов развести костры: немцам теперь не до нас; из-под Гумрака, находившегося в двух-трех километрах от балки Песчаная, с аэродрома вылетел, кажется, последний их самолет. Взлетная полоса утыкалась в кромку балки, и нам думалось, что громадный черный самолет рухнет прямо на наши головы; наши солдаты всех родов войск и изо всех почти видов оружия подняли по нему беспорядочную пальбу, но немцы все-таки улетели. Оказались ли они счастливцами, трудно сказать: путь до своих был очень долог, самолет мог быть перехвачен рыскавшими в небе нашими ночными истребителями.

Приказав старшине заняться «обогревом» батарейцев, сам я продолжал отыскивать убежище для ночлега. И, кажется, нашел. Увидел в снежном сугробе, примыкающем к противоположной, более крутой стене балки небольшое отверстие, через которое, однако, можно было протиснуться внутрь этой норы. Полез. Руки наткнулись на что-то жестокое, похожее на мешки или на бревна. Взобрался на все это, отвернул воротник новенького, недавно выданного монгольского полушубка, поплотнее закутался в него и... тотчас же заснул. И спал до тех пор, пока в отверстие, через которое я пробрался в эту берлогу, не проник свет. И только тогда обнаружил, что я проспал на смерзшихся трупах, сложенных тут по-немецки аккуратно, штабелями, как обычно складывают бревна: немцы, вероятно, собирались, но не успели ни похоронить, ни отправить в Германию этих несчастных, потерявших свои жизни в бескрайних холодных русских степях.

Большое село Песчанка, которое не удалось освободить с ходу, было взято ночью, без единого выстрела, хотя наши артиллеристы и минометчики готовы были с рассветом обрушить на это селение море огня: тысячи нацеленных стволов, замерев, ждали лишь команды. И капитану Григорию Баталову, вступившему за два дня до этого в командование 299-м стрелковым полком из нашей дивизии, удалось уговорить комдива Лосева, чтобы тот благословил его, бывшего танкиста, на ночной штурм.

Все пространство за Песчанкой было занято под немецкое кладбище. Сотни четких, выверенных как по линейке, рядов, и на них тысячи совершенно одинаковых бугорков с небольшими крестиками над ними, сколоченными из неошкуренных тонких берез. Невольно подумалось, откуда же были привезены немцами эти березки, – в донских и сталинградских степях мы что-то их не видели?..

Четырьмя годами позже, оказавшись вновь в этих местах, я уже не видел ни этих крестов, ни самого кладбища: оно было буквально стерто с лика земли, стерто с ее поверхности, а в глубине-то они все еще лежат, те, что... ну и так далее.

Оставалось еще десять дней до полного разгрома врага.

От Песчанки войска нашей 64-й двинулись значительно быстрее. Может быть, уже потому, что они катились под уклон не в переносном, а буквальном смысле. Выйдя за Песчанку, мы увидели весь, как на ладони, огромный город, там, внизу. Истерзанный, дымящийся, он был все-таки прекрасен. Мы как-то уж очень быстро вошли в его предместья: сперва в Ельшанку, потом перебрались на левый берег реки – это была Донская Царица, разделявшая Сталинград на две равные части. Во времена татаро-монгольского нашествия ее называли по-другому: «Сарису», то есть желтая река. Русские окрестили ее на свой лад: «Царица», а потом и город был наречен так же, по-русски: Царицын [37].

За Донской Царицей, однако, бой продолжался с прежним, если еще не большим ожесточением. Улицы были завалены трупами немецких солдат, а враг не сдавался. Может быть, еще и поэтому наши танкисты, ожесточаясь до крайности, мчались прямо по этим трупам. Мы видели на улицах расплюснутые широкими танковыми траками тела немецких солдат и офицеров, похожих на шкуры саламандр в своих зеленых пятнистых плащ-палатках и плащ-накидках. А «студебеккеры» и «ЗИСы» ехали по окоченевшим трупам, как по бревнам, трясясь и подпрыгивая над ними. И никто, кажется, не ужасался от того, что открывалось глазам.

К 31 января на южной стороне города, в полосе наступления 64-й армии, все вдруг затихло. Бой продолжался где-то на севере.

К тому времени я со своей батареей находился уже в самом центре города, укрывшись за толстой стеной Драматического театра, хорошо сохранившегося, выглядевшего анахронизмом среди окружающих его развалин.

Перед нами лежала широкая площадь, а чуть левее, у вокзала, по железобетонному кругу скакали гипсовые пионеры с обрубленными ногами, руками, а некоторые и головами.

А потом, осмелев, мы вышли из-за стены и увидели, как напротив появилось несколько легковых автомашин. Группа наших офицеров стояла там и чего-то дожидалась. А потом мы увидели немцев, которых выводили со двора длинного полуразрушенного дома (потом-то мы узнали, что это был универмаг). Впереди вышедших был высокий, в длиннющей шинели генерал, и его тут же посадили в первую машину. Остальных разместили в других автомобилях, и колонна выехала на площадь, а затем быстро свернула направо от нас и скрылась за углом другого полуразвалившегося дома.