Путь истины. Очерки о людях Церкви XIX–XX веков - Александр Иванович Яковлев

в жизни, в мире… Тут у него великая правда и великая правота». То осуждает дореволюционных профессоров духовных академий, самодовольно, «за кулебякой с визигой», «опровергавших» Толстого, Ницше, Канта, Дарвина в никем не читаемых академических журналах. То клеймит пьянство и корыстолюбие деревенских попов: «Пьют отцы наши духовные горькую чашу, и не только пьют сами, но и народ спаивают…». Он противопоставляет привычное, формальное богослужение духовенства и «высокоодухотворенное» театральное представление актеров МХТа. И вдруг взволнованно поражается: «Толстой эпохи “Анны Карениной” вспоминает наряду с Пушкиным и Ломоносовым – Филарета! Стало быть, это имя для него так же значительно и великолепно, как для Пушкина…, для Гоголя…, для Тютчева…, не говоря уже о славянофилах» (48, с. 314, 342, 348, 400, 441). Это самопризнание сокровенности имени московского митрополита Филарета показательно…

В эти годы ссылки, по всей видимости, Сергей Николаевич отчасти вынужденно, отчасти сознательно уходит от внешнего мира в свой сокровенный, внутренний мир, отрытый для него Лермонтовым.

Любил с начала жизни яУгрюмое уединенье,Где укрывался весь в себя,Бояся, грусть не утая,Будить людское сожаленье;Счастливцы, мнил я, не поймутТого, что сам не разберу я,И черных дум не унесутНи радость дружеских минут,Ни страстный пламень поцелуя…

При внешней бессобытийности тех лет в нем происходит интенсивная внутренняя работа, в немалой степени отраженная в дневниковых записях. Дурылин философствует, у него «своя философская мысль, свои онтология и гносеология» (В.П. Визгин). Он выстраивает для себя систему категорий для понимания явлений жизни и культуры: бытие – бывание – бытование – небытие. 3 июля 1930 года он вспоминает своего старца Анатолия, смотрит на его фотографию: «… лицо о. Анатолия всегда было в бытии (= радости и свете), а наши лица погружены почти всегда в унылое бывание, а то еще и хуже: в пошлое, тоскливое бытование» (48, с. 767). И мы в нашей земной жизни существуем в бывании, но можем и должны подняться к бытию, страшась опуститься в бытование или пасть в небытие… Так он думал, так старался жить.

В 1930-1940-е годы Дурылин писал статьи, рецензии, книги, научные доклады, но сейчас их трудно читать: скучные, ровные строчки, будто выписанные по шаблону. Нет и следа той взволнованной и поэтической искренности, переполнявшей его дореволюционные статьи… Их писало время (редакторы и цензоры), а не Сергей Николаевич, который скрывал свое сокровенное. «…И звуков небес заменить не могли / Ей скучные песни земли» – эти лермонтовские строчки нередко встречаются в записях Дурылина.

Он принципиально избегал всех официальных проявлений советской действительности. Например, не ездил на заседания ученого совета Института искусствознания под предлогом утомительности дороги из подмосковного Болшево, когда же за ним посылали машину – опаздывал из-за «пробок» на железнодорожном переезде. Однако тихо и упорно отказывался переехать из своего угла в Москву. Он не примерял на себя маску «советской лояльности», просто ушел в сторону. В дневник он записал фразу своего друга Н. К. Метнера, вернувшегося в Советскую Россию после пятилетнего отсутствия и увидевшего на Никитской улице вывеску: «Улица Герцена». «Ничего не сказал, только спросил: “А Никитский монастырь тоже теперь переименован в монастырь Герцена?”» (48, с. 378).

Небольшой деревянный дом Сергея Николаевича в Болшево и сейчас производит впечатление «неотмирного». В его комнатах будто застыла давняя тишина и отголоски давних разговоров. Не случайно, конечно, Ирина Комиссарова смогла использовать для постройки дома деревянные материалы от разрушенного в начале 1930-х годов Страстного монастыря (двери, оконные рамы, доски).

Уж не жду от жизни ничего я,И не жаль мне прошлого ничуть;Я ищу свободы и покоя!Я б хотел забыться и заснуть!

Дурылин был не один в своем стремлении отъединиться от подавляющей советской действительности. Человек его поколения и его круга – писатель М. М. Пришвин уехал из Москвы в подмосковную деревню Дунино. 7 января 1940 года он записал в дневнике: «Прошлый год еще “Комсомольская правда” имела лицо, а теперь все кончено: все газеты одинаковы. И этот процесс уравнения, обезличивания шествует неумолимо вперед, и параллельно ему каждое живое существо залезает в свою норку и только там, в норке, в щелке, в логове, о всем на свете позволяет себе думать по-своему» (131, с. 9). Тем не менее оба старых интеллигента не бедствовали, были официально признаны властью, публиковали книги, оба имели орден Трудового Красного знамени и – скончались в один год, в 1954 году.

В 1944 году дочь его друга молодости протоиерея Сергея Сидорова (расстрелянного к тому времени в застенке, но до ареста не изменившего отношения с Дурылиным) приехала к нему на дачу в подмосковное Болшево, «…помню ощущение довольства и сытости, столь необычное для меня в обстановке тогдашнего недоедания и неустройства. Помню обед на залитой солнцем террасе, белые салфетки, милую тихую его жену. И самого Сергея Николаевича, маленького, суховатого, немногословного и очень уверенного в себе», «незаурядного, талантливого человека» (156, с. 171).

Жестокая эпоха придавила и скрутила Дурылина, оборвав его деятельность в философии и литературе, и он, видимо, терзался невозможностью полнее раскрыть свои таланты. «’’Жизнь пронеслась без явного следа”. Строчку эту помню с ранней юности. Помню. А думал ли, что это будет итогом? Для юности – жизнь горит звездой, которая вся – моя. В зрелых годах – это лампа, в которую надо подбавлять керосину, чтобы она не потухла. В старости – это свеча (дай Бог, чтобы не сальная, а восковая), которая вот-вот потухнет…» (48, с. 509).

В записях для себя, опубликованных почти сорок лет спустя после его кончины, Сергей Николаевич Дурылин вспоминал старца Анатолия: «Он никогда и никому, сколько знаю, не приказывал и не повелевал никем, хотя знаю десятки людей, только и желавших, чтоб он приказывал им. Я сам был одним из них долгие годы. Вероятно, если б сказать ему, что он высоко ценит свободу человеческую и свободное деяние человека, он засуетился бы, замял бы разговор с детскою стеснительностью, с улыбкой пощады и даже вины какой-то. А он действительно ценил эту свободу… Где свобода, там и борьба. От этой благой борьбы он не избавлял тех, в силы коих верил…» (47, с. 315). Эту трудную проблему – свободы в христианстве – Дуры-лин решал своей жизнью.

4

До сих пор не прекращаются споры по вопросу, снял ли он с себя сан – многие отрицали этот факт. Б. Селиверстов считал, что Дурылин сана не снимал, но прекратил служить из-за женитьбы на Ирине Алексеевне из мечевской общины (ИЗ, с. 668). С. И. Фудель объяснял иначе: «Человек, полный веры, наверное, ничем не жертвует, отходя от мира, с тайным вздохом о своей жертве, так как, наоборот, он все приобретает: он становится теперь у