Широкий Дол - Филиппа Грегори

Впрочем, подобная возможность представлялась мне довольно туманной. Селия, которая тряслась и бледнела при одной лишь мысли о выполнении «кошмарных» супружеских обязанностей, вряд ли будет так уж стремиться к продолжению рода. Я просто представить себе не могла, что они будут заниматься любовью чаще, чем несколько раз в год, для видимости. И вряд ли можно было предположить, что Селия сумеет зачать так же легко, как здоровые деревенские женщины.

Пожалуй, теперь я не испытывала к Селии почти никакой ревности. И ничего не имела бы против, если бы она прежде меня входила в гостиную или в столовую во время обеда, а я, в соответствии с условностями, пропускала бы вперед ее и маму. Я ведь все равно знала бы, как и все вокруг, у кого в руках истинная власть над Широким Долом. У нас ведь небольшое графство, и каждому известны дела соседа. А наши работники давно уже считали меня настоящей хозяйкой поместья, и почти все арендаторы тоже в первую очередь советовались именно со мной. Пока Гарри этой весной торчал в основном в Хейверинг-холле, я приказала починить ограды, отремонтировать или перестроить многие коттеджи, а он этого даже не заметил. Все графство знало, что в поместье правлю я.

И не потребуется много времени, чтобы все поняли: я не выпущу из своих рук ни дом, ни поместье, так что новая леди Лейси тут хозяйничать не будет. В моих руках были и все финансовые дела Широкого Дола; повар, дворецкий и старший конюх приносили свои ежемесячные отчеты именно мне. Любые дополнительные расходы по дому или конюшне прежде непременно согласовывали с «мисс Беатрис». И если бы Селия попыталась, скажем, устроить без моего ведома званый обед, она столкнулась бы с массой сложностей, а повар и вовсе отказал бы ей, хотя и с извинениями. Без разрешения «мисс Беатрис» и вино не принесли бы из погреба, и барашка бы не забили на скотном дворе. Так что Селии придется столкнуться с тем – если, конечно, она еще сама об этом не догадалась, – что ее роль в домашнем хозяйстве будет очень ограниченной.

Что она могла бы сделать – и при самом искреннем моем благословении! – так это взять на себя весьма утомительную и, на мой взгляд, совершенно бессмысленную обязанность ездить с визитами к другим дамам и принимать их у себя, а также участвовать в разнообразных совместных чаепитиях. Ни одна работа, связанная с землей, не воспринималась моей матерью как нечто срочное и настоятельно необходимое, чтобы ради этого она позволила мне манкировать своей «прямой обязанностью дочери» непременно сопровождать ее на эти светские сборища по крайней мере раз в неделю. Для всех мы обязательно «были дома» по средам, во второй половине дня. Моя неделя была, казалось, разбита на отдельные куски этими нудными посиделками, во время которых я, разодетая в шелк или бархат в зависимости от времени года, была вынуждена сидеть возле чайника, разливать гостям чай и, улыбаясь, болтать с ними о погоде, или о новой пьесе, которая идет в Чичестере, или о последней проповеди нашего приходского священника, или о чьей-то грядущей свадьбе.

Каждая среда была для меня омрачена подобной перспективой, и у меня заранее начинали ныть руки и ноги, словно страдавшие от безделья и скуки, а тело охватывал какой-то лихорадочный озноб.

– Сядь, Беатрис, что ты такая беспокойная! – говорила мне мама, когда на подъездной дорожке исчезала, наконец, последняя, приветливо кивающая нам шляпа.

– У меня и так от этого бесконечного сидения все тело затекло и болит! – в отчаянии отвечала я. И мама вздыхала, глядя на меня с раздражением и непониманием. А я, набросив на плечи шаль, выходила из дому, чтобы немного пройтись, и шла пешком через луг до самого леса. Там я с наслаждением задирала повыше юбку и бродила по тропинкам до тех пор, пока на моих щеках не возрождался румянец. И мои легкие вновь заполнялись чистым воздухом, ноги переставали казаться сделанными из свинца, и я могла, наконец, повернуть к дому, зная, что там мне ничто не угрожает. Моя шляпка с лентами висела на руке, голова была высоко поднята и немного откинута назад, чтобы можно было видеть ветви деревьев, сплетавшиеся над головой, а в ушах, наконец-то очистившихся от бессмысленной светской болтовни, звучало лишь птичье пение.

В общем, я была бы страшно рада, если бы Селия взяла себе и эти посиделки по средам, и вторую половину воскресного дня. В воскресенье, посетив утром церковь, а днем плотно пообедав, Гарри с превеликой радостью удалялся в библиотеку и якобы читал там серьезные книги – а на самом деле просто дремал в кресле, положив ноги на письменный стол. Я же, несчастная, оставалась в гостиной и, сидя на жестком стуле, прямая как штырь, читала маме Псалтирь. Селия может взять на себя также чтение проповедей, и они, возможно, принесут ей немало добра.

В светской жизни нашего графства меня привлекали только те неожиданные импровизированные вечеринки, когда случайно собиралось достаточно много молодежи, быстро скатывались ковры, и оставалось лишь упросить какую-нибудь снисходительную тетушку или матушку, чтобы она разрешила начать танцы. Мне также нравились ассамблеи в Чичестере, которые мы посещали, когда заканчивался окот овец, а по дорогам, наконец, можно было проехать. А еще я обожала охоту и то легкое, мужское товарищество, которое устанавливалось между всеми ее участниками; в такие дни, особенно зимой, после обеда тоже устраивали танцы. Но в остальное время – хотя мои ноги всегда сами просились в пляс и я готова была танцевать с кем угодно, действительно с кем угодно, просто ради удовольствия покружиться по комнате, – я вполне могла обойтись вообще без светской жизни. Я была такой же, как мой отец: мне нужен был только мой дом и Широкий Дол. И отныне – и до Судного дня – на всех чаепитиях графства нашу фамилию отлично могла представлять тихая хорошенькая маленькая Селия. Причем с моего благословения.

Мне бы не следовало с такой легкостью относиться к тому, какую популярность в обществе может получить Селия в связи с замужеством, но я же видела – причем без тщеславия, вполне ясно и трезво оценивая себя, – что я куда красивее, чем она. Селия была очень мила – с этим ласковым взглядом больших и кротких карих глаз, с нежной, как сливки, кожей, – но рядом со мной она попросту исчезала, становилась невидимой. А я в то лето сияла какой-то особенной, чувственной красотой. Проходя по улицам Чичестера, я каждую секунду чувствовала на себе взгляды людей – причем все, и женщины, и мужчины, смотрели на меня с удовольствием, любуясь моей легкой, свободной походкой; моими отливающими медью волосами, которые вились, переплетались и подпрыгивали на ходу, словно танцуя; моим веселым лицом и звонким смехом. Если бы я жила так, как того хотела моя мать, я бы, наверное, была похожа на гордого и глупого павлина за оградой птичника и думала бы только о том, как я выгляжу и какие цвета мне больше всего к лицу. Но я сама выбрала для себя жизнь, причем совершенно иную, и я куда меньше внимания, чем того хотелось маме, уделяла своей прическе, яркости глаз и чистоте кожи; меня гораздо сильней волновало, смогу ли я заставить команду жнецов двигаться в одном плотном строю. И свои зеленые глаза я ценила не столько за их красоту и чистый прелестный цвет, сколько за умение одним лишь суровым взглядом заставить ленивого пахаря развернуться и вспахать полосу во второй раз.