Тайная алхимия - Эмма Дарвин

Потом он повернулся ко мне спиной и натянул покрывало на плечи, как человек, желающий заснуть.

Чем я могла его утешить, если мое тело не было для него достаточным утешением? Я дура, если думала, что он все еще желает меня, хотя мы женаты уже десять лет и у нас восемь детей. Мое тело не могло больше прогнать все сожаления и тревоги, оставив только желание, как бывало когда-то. Какие слова я могла произнести, чтобы утешить его вместо былого утешения?

Его женщины, без сомнения, бормотали льстивые слова, пока он наставлял рога их мужьям или отбирал их девственность. Но я не могла опуститься до такой фальши, потому что он распознал бы ее, сорвись она с моих губ. Такие слова не рассеяли бы его отчаяния, как красивая игра на флейте не спасла бы корабль от гибели в морской пучине.

Я отвернулась от Эдуарда и зарылась в ледяные простыни на самом дальнем краю кровати, чтобы он не смог почувствовать дрожи, когда горячие слезы клокотали в моем горле и проливались на подушку.

— Иза?

Если я подам голос, я буду всхлипывать до рассвета.

— Иза, вы плачете?

Я кивнула.

Я почувствовала, как постель качнулась подо мной, а потом его грудь прижалась к моей спине. Он обхватил меня рукой и притянул к себе. Его тело полностью окутало меня, я погрузилась в глубины его плоти.

Эдуард поцеловал меня в уголок рта, и я почувствовала, как моя дрожь утихает благодаря его теплу.

— Милая, не надо плакать. Мы с вами совершили великие дела, вы и я. Мы сделали королевство богатым и мирным. Мы избавились от врагов. И вы… — Он нежно повернул меня к себе. — Вы родили трех прекрасных наследников престола и вырастили дочерей почти таких же красивых, как вы сама, которых вся Европа пожелает заполучить в жены. Что бы я делал без моей королевы?

Я улыбнулась, хотя слезы все еще холодили уголки моих глаз. Король поцеловал меня в губы, и я вцепилась в него, так что поцелуй не прервался, ускоряя приход моего желания и его. Вся ловкость, все уловки вытекли из меня со слезами.

Эдуард передвинулся на середину кровати и потянул меня за собой. На мгновение моя щека коснулась его подушки: она вся была влажной от его слез. Теперь мы не прибегали ни к какому искусству желания. Мы обнимали друг друга и целовали, и, когда наконец он овладел мной, а я им, наша любовь казалась простой и милой.

ГЛАВА 8

Энтони — Повечерие

Неду минуло три года, когда мы уехали в Ладлоу. У него были бледно-золотые волосы Изы, его ручки с длинными пальцами, изо всех сил стискивавшие поводья поверх моих рук, говорили о том, что он вырастет таким же высоким, как его отец.

Теперь ему двенадцать — почти мужчина. Но даже в его ранние годы каждый, кто мог видеть его, а тем более слышать, как он мудро рассуждает о важных делах, мог распознать в нем отпрыска великого отца. В нем чувствовалась кровь Мортимеров (именно так это отражается в Реестрах)[102] — кровь, берущая начало от самого короля Артура и ранее — от великого Брута.

По крайней мере, так утверждают писцы и астрологи, а простые люди верят им, глядя с благоговением на своего монарха.

Мы с Луи не могли всегда быть вместе, потому что все люди долга должны заниматься делами, а дела эти — весь мир. К тому же мы не собирались давать всем вокруг пишу для злословия, выставляя напоказ нашу тайную любовь.

После нашего паломничества Луи должен был позаботиться о своих поместьях в Гаскони, а Эдуард продолжал давать ему поручения, где важнее всего было соблюдение тайны. Что же касается меня, не считая того, что я заботился о Неде в Ладлоу и правил Валлийской маркой, мне приходилось многим заниматься и в Англии — как своими делами, так и делами короля.

Так прошло несколько лет: мы с Луи проводили несколько недель вместе, потом несколько месяцев порознь. Мы начали к этому привыкать и расставались, как расстаются давнишние любовники: прощания наши были немногословными, несмотря на огромное сожаление в наших сердцах, потому что великая печаль не нуждается в словах.

Когда в Ладлоу появились королевские гонцы, забрызганные грязью и усталые, они словно сказали нам, что солнце погасло.

— Мой господин, король мертв. Да здравствует король!

Одно биение сердца я им не верил. Но печати Совета на письмах, которые мне вручили, говорили о том, что это правда.

— Да смилуется Бог над его душой!

Я опустился на колени, обнажил голову, склонив ее перед Богом, и перекрестился. Шорох ног и звяканье шпор говорили, что остальные последовали моему примеру.

Мгновение я препоручал душу короля Богу, потому что, если Эдуард и впрямь отчаянно нуждался в прощении, кто на земле заслужил прощения больше, нежели он?

Потом я встал и повернулся к Ричарду Грэю:

— Племянник, где принц? Вернее, мне следует спросить, где король?

— Со своим духовником, дядя. Я видел, как они прошли в сад с целебными травами.

— Не позволяй никому говорить об этом или ходить к нему, пока я сам не скажу ему.

Это было спустя два дня после праздника святого Георгия, и ветер, дувший из Уэльса, приносил с собой мало весеннего тепла.

Мгновение я стоял в тени башни Мортимера и наблюдал за Недом, расхаживающим между рутой и розмариновыми кустами. Он говорил, сэр Питер отвечал, и оба смеялись: мальчишеский смех Неда был легким и веселым.

Вот к чему привели почти тринадцать лет заботы Елизаветы и десять лет моей заботы, нашего наставничества, нашей любви. То, каким был Нед и каким королем он станет, — дело промысла Божьего и нашего усердия.

Но я колебался. Хотя Неда коронуют только несколько недель спустя, сейчас, когда я заговорю, мой мальчик узнает, что он — Эдуард, милостью Божьей король Англии, Франции и господин Ирландии, пятый король, носящий это имя со времен Завоевания.

И хотя я должен был это сделать — того ждали дела королевства, — я долго не мог заставить себя шагнуть вперед и сказать Неду, кем он стал. Он был высоким, это верно, но его тело оставалось телом мальчика — легко сложенное, еще формирующееся. Кости пока не окрепли, кожа была нежной. А руки такими тонкими, что казалось, будто под белой кожей и голубыми венами просвечивают кости. И вот теперь тяжелая мантия его отца, умершего слишком рано, ляжет на маленькие плечи Неда.

Меня снова охватил гнев, и сейчас, три месяца спустя, когда стены Понтефракта темнеют надо мной на фоне вечернего солнца, я все еще чувствую его.

Эдуард хорошо знал, какая это тяжелая ноша — быть королем, и ни разу не пожалел о ней. Но Эдуард был мужчиной, сильным, быстрым и умным, как ни один другой мужчина в мире, он сам выбрал свое предназначение. И все равно, когда он его добился — когда у него больше не осталось врагов, с которыми следовало биться, остались лишь дочери, которых надо было продавать, — он позволил править собой не философии, а выгоде и удовольствиям. Он располнел и обрюзг, и его яркое золото потускнело. Словно хорошо управлять мирным королевством — а он хорошо им управлял — было для него недостаточно.