Одесситки - Ольга Приходченко

Когда собирались денежки, она брала младшего братика Олежку и они шли на Пересыпь, там, напротив кинотеатра, была будка, в которой продавались школьные принадлежности. А перед Новым годом эта будка преображалась. Она вся была обвешена сверкающими ёлочными игрушками, чего там только не было — и гирлянды, и фонарики. На какую игрушку хватало мелочи, такую и покупали, и, чтобы Олежка не канючил, оставляли деньги на две ириски. Жаль, что на Садовую носить мясо нужно было только два раза в неделю, по средам и пятницам. А вот у Русского театра жили пожилые муж и жена. У них было много кошек. Даже во дворе пахло кошками. Девочкина бабушка тоже дворовых кошек кормила, но они знали своё место на крыше и вниз в палисадник не спускались. Бабушка кормила их во дворе возле крана, а потом они расходились все по своим делам. А у этих стариков так воняло кошками, до рвоты, невозможно в парадную войти. Старики жаловались на театр, что это все театральные кошки, расплодились там, а они только жалеют и смешные имена им дают: Матильда, Патрисия, Отелло, Гамлет, Ромео. Они тоже девочку приглашали, но та категорически сама не хотела к ним заходить. Они так громко и долго говорили одно и то же о своих питомцах, что девочка хватала деньги и быстро убегала. У нее нет свободного времени, нужно ещё несколько раз вернуться за мясом, сделать ещё несколько «ходок», помочь маме принести уголь из сарая, воды из подвала, зимой трубы промерзают и наверху нет воды.

А мама пока бегала, брала анализы или мыла и кипятила стеклышки, маленькие прямоугольные. Между ними накладывали мелко нарезанные кусочки мяса, придавливали с обеих сторон и просматривали под микроскопом. Иногда звали девочку: Алёнка, а ну посмотри своими молоденькими глазками, вроде там есть маленькая капсулка, глаза от этого проклятого микроскопа слезятся, устали за целый день. А под микроскопом целая жизнь развивается. Так интересно. Девочку давно научили и мясо для анализов нарезать, и диагноз ставить. Есть подозрение на трихинеллёз или нет. Все стены в кабинете заведующего завешены плакатами со всякими болезнями домашних животных. Аврал начинался, когда обнаруживали какое-нибудь заболевание. Все по очереди рассматривали, откладывали в сторону этот кусочек мяса. Сразу бежали взять ещё срезы из других мест туши. На хозяев смотреть было жалко, они плакали, умоляли, чтобы их тушу им отдали, они сами её съедят, хорошо переварят. Часто приходилось вызывать участкового, мясо, надевая перчатки, уносили в подвал. А в герметически закрытую банку помещался большой кусок мяса, опечатывался сургучом с печатью, и отправлялось это в бактериологическую лабораторию. Если подтверждалось заболевание, тушу засыпали известью, а потом вывозили. После этого мама долго мыла и очищала подвал. Девочка очень не любила, когда мама заставляла её работать в подвале, там бегали здоровые крысы, вонь, мухи, особенно противно было лопатой зачерпывать эту мерзкую жижу и сливать в вёдра, а потом их выносить в уборную на рынке. Поэтому лучше, конечно, пробежаться по улицам, пуст ь хоть с этим портфелем, но можно ведь прокатиться на подножке трамвая. Хоть с этим портфелем опасно: если он раскроется, из него не выпадут книжки и тетрадки, а мясо.

Наконец дверь открылась, как всегда недовольная, Лизка сунула ей в одну руку раскрытый портфель, в другую скомканные деньги. «Притащила одни фляки, в следующий раз такие не возьму», — и захлопнула дверь. Девочка быстро закрыла пустой портфель, села на перила и полетела вниз, притормаживая ботинками по мраморным лестницам и балансируя руками.

Только за углом она разобрала и подсчитала скомканные деньги, одного рубля не хватаю.

Холодный ветер пронизи нал насквозь. По небу неслись черные тучи, скорее бы снег выпал. В этом году ещё толком-то и зимы не было. Ночью выпадает маленький снежок, утром ещё полежит немножко, а как возвращаться из школы — все уже растаяло. Не зима, а недоразумение какое-то. Вот мамина подруга с севера приезжала, так она рассказывала... Там зима так зима. Снег уже в сентябре выпадает и лежит почти до самого июня и не тает. Но это, по-моему, тоже чересчур, она, правда, говорила, что очень красивая тайга. Но почему-то плакала, а когда дома никого не было, разговаривала с портретами моего папы и маленького братика. Просила прощения у них, а потом достала припрятанный бабушкой шкалик, выпила прямо из горлышка, как дядя Жора безногий с того двора, так ему тяжело за стаканом ходить. Бабушка её в церковь нашу, на Слободку, водила. Может, поможет ей боженька маленького Женечку найти. Я, конечно, в Бога не верю, со второго класса пионерка, но небо такое большое и земля, он, Бог, и есть где-то там. И почему все называли эту тётку — жена Соцкого? А моя мама тогда кто? Этих взрослых не понять. А тётку эту я боялась, если по-честному. Хорошо, что она уехала. Наверное, обратно в свою Сибирь.

Настроения никакого, еще эта гадина подлая рубль недодала, еще на Ольку подумают, что это она этот несчастный рубчик притырила. Маме нужно было бы рассказать, так не хочется её расстраивать. Вон заведующий Фёдор Павлович с совещания идёт.

— Оленька, а ты чего такая грустная? Признавайся, тройку или двойку отхватила? Не расстраивайся, я тоже в школе не блистал, потом за ум взялся. Но тебе это не грозит, ты же у нас отличница и четвёрками недовольна. Что плачешь? Кто обидел? — в руках у девочки он увидел сдувшийся знакомый чёрный портфель, который подлетал от порывов ветра.

— Нет, я получила две пятёрки, — и девочка ещё ниже опустила голову, и слёзы уже градом потекли и захлюпал нос.

Фёдор Павлович достал платок, обстоятельно обтёр лицо этого милого создания, заставил её высморкаться и доложить по всей форме. Сотрудники его между собой называли «солдафон или раз-два». Он всю жизнь прослужил в кавалерии врачом-ветеринаром и любил повторять: «Самые порядочные люди — это лошади».

— Ты откуда идёшь? — Он ещё раз внимательно посмотрел на портфель, вроде пустой.

— К профессору Тимофееву относила.

— И как там, всё в порядке? — Лицо его посерело, он снова посмотрел на портфель. Была бы его воля — закинул бы этот портфель куда подальше. Всю жизнь служил честно, а вот вышел в отставку, лошадей в современной армии больше нет, устроился сюда на мясо-контрольную. Сначала он и не знал, какие здесь порядки, только потом его посвятила жена, Елена Семёновна. Скандал он устроил ей, рыпнулся увольняться, да дочь в Сельхозинституте учится, вся профессура прикормлена, начальство. К нему лично никто никогда не обращался, все действовали через заместителя, она всем командовала. Он, по правде, и не вникал. А что прикажете делать? Сотрудницы, все одинокие женщины с детьми, на одну зарплату никак не протянуть. А так, как ни крути, никто не голодает. Ну не продадут они, это хорошее свежее мясо, снесут в подвал, где оно должно храниться, потом вывезут в скотомогильник. Кому от этого польза? Вот Аня, мать этого ребенка, с утра до ночи на станции — безотказная, то старуха приходит ей помогать, а теперь вот эта малышка. — Оленька, мне ты должна рассказать всю правду!

— А маме вы не расскажите?

— Честное слово, слово офицера...

— Лизка сказала, чтобы больше такие фляки не приносила и ещё рубль недодала. Раньше копейки недодавала, так у меня были свои, а сегодня целый рубль, — и девочка разрыдалась не на шутку. Даже прохожие, несмотря на непогоду, стали останавливаться, присматриваться к странной парочке.

— Пойдём на станцию, Оленька, больше ты туда ходить не будешь.

И действительно, при Фёдоре Павловиче её больше к профессору на Баранова не посылали. Несколько раз девочка видела, как прислуга Лизка сама приходила — злющая до ужаса. Безропотно стояла у двери, опустив голову, и ждала, когда ей отвесят «фляк». Иногда Лизка приходила с Элеонорой Михайловной и ждала последнюю с полными сумками у входа в корпус, как дикарка, озираясь по сторонам. А уж Элеонора забирала всё подчистую, лишь бы подешевле, и вчерашнее и позавчерашнее, любую тухлятину. При этом приговаривая: «На халяву гости всё сожрут и расхваливать будут, как миленькие, Лизка вымочит в марганцовке — и полный порядок». Как только Элеонора уплывала, оставляя за собой шлейф из духов и разных запахов, все, кто был на мясо-контрольной, начинали о ней сплетничать. Да какая она красавица? Умой её хорошенько, и ничего не останется, кроме свинячьей рожи. Сними с неё эти заграничные тряпки и что? Что останется? Сутулая спина, в лифчике вата и кривые ноги.

— Да, уметь так, девки, надо. Подцепила же профессора, ещё студенткой... на отработку к нему пришла. Видно, хорошо отработала-обработала, — женщины дружно смеялись.

— Девочки, я его помню ещё молодым, до войны, он такой красавец был.

Он и сейчас ещё интересный мужчина. А эта проблядь подсуетилась и забеременела. Порядочный он мужик, развёлся, женился.

— Что же тут порядочного, законную жену бросил, она с ним всю войну в госпитале прослужила, да не где-нибудь, а на передовой. Елена Семёновна до сих пор с ней дружит, а туда, в этот «Содом и Гоморру» не ходит ни сама, ни Фёдор Павлович. Элеонора же сына ему родила.