Одесситки - Ольга Приходченко

— Я слушаю тебя, сынок, — Иван Васильевич много за свою жизнь знал историй, но доверие этого молодого опера его поразило. Мог ведь и не говорить про дружбу с румынским офицером, с самым настоящим врагом.

— Ну так вот, этот Соцкий мастер оказался мужиком, что надо. Он и меня на мастера выучил. Воевал он ещё в первую мировую и ранен был в позвоночник. На эту войну его не призвали и по возрасту, и по здоровью. Хлеб он из пекарни мастерски воровал, на себе выносил по девять буханок, и меня научил.

— Как это? — не выдержал Иван Васильевич.

— Да как, в кальсонах, у него были прострочены специально верёвки, он их туго завязывал и бодро проходил проходную. Кто ж такого мастера обыскивать будет. В пекарнях это особая каста, да и хозяин, я, думаю, знал. Вы думаете, что он продавал да наживался? Нет, таскали в катакомбы, там же живые люди были. Сколько могли, столько и притаскивали. Но меня румыны поймали, я в их тюрьме побывал. А когда повели на работу, сбежал. Потом и меня спустили вниз, приятного мало. А этот Соцкий забрал мать с сестрой и с девочками к себе, мало ли чего. Наша семья так до сих пор там и живёт. Ну вот, теперь о главном.

До войны, за месяц до войны у Соцкого арестовали жену, она работала на фабрике, за антисоветскую деятельность. Суд был в фабричном клубе — показательный. Соцкий говорил, что жена себя почему-то оговорила, простая рабочая, ей было двадцать четыре года, трехлетний сын. Сам Соцкий на суд не ходил, у него как раз смена была, а с этим в те времена было очень строго. Пошла соседка и взяла с собой их сына, чтоб мать его увидела, и, может, одумается, прощения попросит. Увидят ребёнка — пожалеют. Ну и когда осуждённых уводили, ребёнок потянул ручки к матери, та бросилась к сыну, так их вместе и завели за занавес. Соседка ждала, ждала, а потом ей сказали, что ребёнка мать не отдала, с собой забрала.

Соцкий бегал, узнавал, но всё было бесполезно, а потом война. Он и после нее всё слал запросы, но так ответа и не дождался. А в 46-м он умер и просил обязательно найти его сына.

Опер замолчал, в горле всё пересохло, он так быстро всё рассказал, боясь, что начальник его остановит.

— Попей воды, что дальше?

— А дальше... вчера вернулась Соцкого жена, она рассчитывала, что вернётся к мужу, к сыну... А там мы живём, то есть, мои родители и сестра. Оказывается, сына у неё сразу забрали и ей сказали, что отдали родственникам. Все эти годы она думала, что Женечка живёт с отцом, а Соцкий злился на жену, что эта дура забрала дитя в лагерь с собой. Иван Васильевич, что делать? Где найти мальчика?

Полковник молчал, потом выдохнул:

— Вот что я тебе скажу, дай мне его данные и этих Соцких. И вот ещё что, ты никому ничего не говори, даже близким. Сам понимаешь, по-разному могут сложиться обстоятельства. Где сейчас жена Соцкого?

— У нас дома.

— У неё другие родственники есть?

— Вроде есть.

— Очень хорошо, посоветуй ей съездить на родину, пусть напишет запросы. Только ты сам, Леонид Павлович, не лезь в это дело. И отцу твоему это не нужно, времена какие. Она мать, пусть и ищет.

Хотел Иван Васильевич сказать парню, что с него и записи в анкете хватит, что во время войны находился па оккупированной территории, но смолчал. Иван Васильевич подошёл к сейфу, открыл его, достал маленькую бутылочку с каплями и, не считая, накапал себе прямо в рот. Не оборачиваясь к оперу, спросил:

— Всё понял, сынок?

— Да, спасибо, можно идти?

— Ступай, дело забери, померкуй над ним ещё, этих грабителей найти обязательно надо, весь город в страхе держат.

— Найду, товарищ полковник, не сомневайтесь.

В коридоре столкнулся с Ванькой Кудрявцевым.

— Ты шо такой бледный? Влепил тебе, что ли, полкан по первое число?

— Да, вроде того, — лишь бы отвязаться ответил Леонид Павлович.

— Не обращай внимания, он мне каждый раз говорит, что таких, как я, нужно гнать, а я видишь, перед тобой. Это манера у него такая. Не боись, не выгонит, таких дураков, как мы, ещё поискать надо. Ни поспать, ни пожрать, с голой жопой целыми днями, как загнанные псы, рыщем, и спасибо никто никогда не скажет. Нет, увольняться отсюда надо к чёртовой матери! — И лейтенант понёсся дальше по коридору.

Из отделения Леонид Павлович направился к сестре на работу. Только с ней он мог поделиться самым сокровенным, только ей он полностью доверял, как себе, только она его понимала, всегда защищала, больше чем родная мать. На душе у него было гадко от собственного бессилия. Он-то думал, что уже через всё прошёл, через оккупацию, голод, страх, каторжный труд, войну, да и в армии за шесть лет всего насмотрелся, а теперь ещё здесь, в милиции, столько жлобов и подонков служит, да нет, они не служат, а выслуживаются. Люди для них — население, ничто, на самом деле главное — карьера. Ему карьера не грозит, да он и не рвётся. Не может быть карьеры у тех, кто волей судьбы оказался на оккупированной территории. Да ещё мать подсуропила, повесила ему аморалку за то, что из семьи ушёл, добилась своего, сняли звёздочку, и закрыт для него навсегда «карьерный вопрос». Один только Иван Васильевич — порядочный человек, да их начальник Угро. Тот хоть и психованный, но справедливый. Выгоняет из отдела моментально хитрожопых и трусов, да по правде, те к ним в отдел и сами не рвутся. Вот и приходится в основном втроём крутиться. А количество людей в отделении всё растёт и растёт, туда-сюда с бумажками носятся.

Занятый своими мыслями, он подошёл к мясному корпусу. Бросив опытный взгляд подпольника и опера, сразу в толпе увидел Анну, несущую два полных ведра воды. Повезло, что не надо на станцию заходить, подвергать себя испепеляющим взглядам сотрудниц. Они и так, чуть какая проблема, сразу к нему бегут. Он стоял и смотрел на сестру, как она устало поставила вёдра, чтобы передохнуть, выпрямилась. Для него она всегда была красавицей с пышной копной золотисто-русых вьющихся волос, как в тот летний день, когда мать надела на неё свой корсет из китового уса и единственное выходное платье, в котором венчалась еще до революции. Нарядная Анька пошла на первое в жизни свидание, скрыв от матери, что кавалер — итальянец. Это он, ревнуя сестру, наябедничал родителям, что Анька бегает на свиданку к макароннику. Как хороша она была тогда. Да и сейчас ещё ничего, ей бы привести себя в порядок. Снять бы этот серый платок, чёрный халат поверх ватника...

— Ленька! Ну что? Что делать надо?

— Нужно, чтобы она уехала к своим. А я уже сам запросы дам... её сейчас в Одессе никто не пропишет. Родственников у неё здесь нет. А Одесса пограничный город, не забывай. Пусть тоже со своей стороны разыскивает, возьми у неё все координаты, данные о сыне. А сама-то она как?

— Ужасно, Лёня, такое рассказывает... всех ненавидит. Во дворе, конечно, «добрые люди» доложили ей, что Олька у меня от Соцкого, так я боюсь.

— Ну вот, тем более надо, чтобы она поскорее уехала к своим, а то те же «добрые люди» напишут опять на неё. Жанка мне сказала, что вещей ты для неё накупила. Деньги где взяла?

— У рубальщиков одолжила, я у них вечерами всё мою. Рассчитаюсь потихоньку. Подожди, я тебе мяса вынесу, а то одни глаза остались. Тебе не холодно в этом пальтишке? Почему форму не носишь? Шинель всё же теплее, чем этот лапсердак.

— Так в шинели меня за версту вычислят, а так... надежнее. В нашем отделе форму носить не положено, разве только к начальству да по праздникам.

— Ой! — только вздохнула сестра, подхватив свои вёдра, и скрылась за дверью. Через пару минут вышла со свёртком, догнала брата, сунула ему под мышку свёрток и исчезла в толчее мясного корпуса Нового рынка.

Ради этих кусочков мяса его сестра работает здесь санитаркой, кормя и одевая всю семью, и ему ещё помогает. А он умудрился ещё усадить ей на плечи свою бывшую жену с ребёнком. Эта дура деревенская не хочет ни работать, ни учиться, только жертву из себя корчит, бросили её, видите ли, как он мог так лохануться. А ведь мать была права, сам себя наказал, некого винить. У этой дуры столько злобы, приносил же ей каждый месяц деньги на ребенка, мог и поиграть с сыном, так нет же, подала официально через суд на алименты. Теперь в бухгалтерии сколько положено удерживают, но и ему ходить унижаться, истерики слушать не нужно. Правда, и сына почти не видит. Сердце защемило, скоро Жанне рожать, может, всё на этот раз будет хорошо. Дай-то Бог. А что хорошего, на свою зарплату он не сможет даже прокормить свою новую семью. Рука без перчатки замёрзла, мясо в пакете тоже стало прихватываться морозцем. Куда сейчас с этим мясом?

От угла он осмотрел улицу Короленко, магазин, свое 8-е отделение милиции. Возле нею по-прежнему крутились сотрудники, осматривали новый синенький легковой автомобиль «Москвич» участкового Сахно. Леонид Павлович никогда к этой компании не примыкал. Во-первых, в их отделе работы невпроворот, а во-вторых, он с детства терпеть не мог таких типов, которые только о себе, своём благополучии думают. А работу в органах рассматривают как шанс получить это благополучие. Взять хотя бы того же Сахно. На оккупированной территории не проживал, войну только в кино видел. Учился в тёплом Ашхабаде, в 45-м перевёлся в Одесский университет на вечерний. Никаких тебе ночных дежурств, поскольку учился. Женился удачно на студентке с дневного отделения, ребёнок родился, квартиру чуть ли не первый в отделении получил в центре. А сейчас вот переводят в городское управление — карьеру, считай, сделал. И звёздочки все его на месте, и морально устойчив, и высшее образование. И никто его не спросит: из каких ты таких источников при своём окладе и неработающей жене новенькую машину прикупил? Пасёшь таких, как уборщица Дорка, которая на всё готова, чтобы ты от её сына отстал. В отделении нет опечаленных в связи с его переходом в управление. Интересно, кого он там собирается пасти? Ещё за участок в Аркадии глотку драл под дачное строительство. Правда, ему, Леониду Павловичу, тоже предлагали записаться, но он сразу отказался. Какой участок, когда и так света белого из-за работы не видишь, денег до получки не хватает, как ни крути. Отцу тоже несколько раз предлагали, но тот всегда отвечал: «Я своё сполна отбатрачил на помещика Бекетова в Гурзуфе». При этом его поблекшие синие глаза начинали слезиться, и он, молча, долго смотрел вдаль, не проронив ни слова.