Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека - Я. А. Мильнер-Иринин

террор, хотя и не могли не сознавать безнравственного характера этого средства. Ведь они встали на путь террора лишь будучи вынуждены к этому – после того, как претерпели его – и с избытком – от своих врагов. Первоначально они, лучшие юноши и девушки России занимались лишь мирной пропагандой социалистических идей, шли «в народ» с добрым словом, чтобы просвещать его и лечить его (они для этого специально учились педагогике и медицине), чтобы сеять в нем семена социализма. Но темные тогда еще крепостные крестьяне нередко и сами помогали правительству крепостников, предавая их в его руки. И на редкость благородное «хождение в народ» оборачивалось жестокой (да еще какой!) расправой с лучшими сынами и дочерьми народа. Не найдя никаких других средств борьбы со злом, они встали на путь террора, хотя не могли, конечно, не понимать, что заплатят за него еще более дорогой ценой, что правительственные репрессии на этот раз обернутся для них, совсем еще молодых, настоящим кошмаром. И все же до такой степени им было свойственно это чувство нравственной последовательности, до такой степени остроты осознавался ими этот поистине трагический разлад между нравственным характером цели и безнравственностью средства к ее реализации, в особенности же женщинами, по их великой женской доброте, что Софья Перовская, больше всех сделавшая ради подготовки убийства Александра II, непосредственно организовавшая его и принявшая в нем руководящее участие, после его успешного совершения разрыдалась… Так горько было сознание, что достижение насущной социальной цели благодаря репрессиям правительства невозможно без крайних и безнравственных в основе средств. Это сознание «греховности» убийства, хотя и признаваемого неизбежным и совершаемого во имя добра, очень ярко отображено в воспроизведенном выше тургеневском Стихотворении в прозе. Вы помните, что тогда как на вопрос, готова ли она на жертву, девушка без тени колебаний ответила сразу и односложно: да; на вопрос: Готова ли ты на преступление? девушка потупила голову… И лишь потом ответила, притом не односложным да, как на предыдущий вопрос, но полностью, членораздельно и точно: – И на преступление готова, – с тем чтобы не было на этот счет никаких неясностей, – что она даже готова жертвовать своим естественным вдвойне для женщины нравственным чувством последовательности и нравственным достоинством только бы помочь своему народу, хотя сколько-нибудь облегчить его участь. Можно полагать, что нечто подобное испытывала и легендарная Юдифь, вероломно поступившая с вражеским военачальником Олоферном, заманившая его в сети своей красоты и умертвившая его ради спасения своего народа (илл. 81). Этот эпизод послужил, как известно, сюжетом не для одного шедевра искусства. При взгляде на такое полотно невольно испытываешь двойственное чувство: при всем том, что ты не можешь не признать справедливости содеянного (тем более, что в отличие от «акции» Софьи Перовской, «акция» Юдифи и в самом деле привела к должному результату), тебя в то же время коробит вероломный и жестокий характер, одним словом, безнравственный характер самого средства, столь резко контрастирующий с благородною возвышенностью цели и с нежной красотой женщины, его себе позволившей. Скажу по совести, что я уже собирался воспроизвести здесь Юдифь Джорджоне (если и в самом деле, как предполагал вначале, снабжу это сочинение иллюстрациями, заимствованными из сокровищницы мирового искусства) без отрубленной головы Олоферна и окровавленного меча, – просто как впечатляющий образ спокойной и мирной женской красоты, до того они показались мне уродующими эту красоту. Но к несчастью, как говорится, ничего не поделаешь: на насилие нередко (ох, как не редко!) приходится отвечать насилием же, и принципы истинной человечности потому и идеальные принципы, что мы в состоянии лишь приближенно ими руководствоваться, хотя и призваны ими руководствоваться неукоснительно, если хотим оставаться людьми и не опуститься до уровня диких животных, жестоких по неразумию. И уже то, что нас коробит от сознания безнравственности средства при всем убеждении в его неизбежности, – уже одно это служит гарантией наступления лучших времен, когда такие средства останутся лишь в исторической памяти – среди других кошмаров прошлого.

Нравственное правило сострадания (солидарности), столь необходимое душевное средство для образования себя в духе этического принципа благодарности, признательности к другому за взаимное обогащение человеческой природы, следует уже прямо рассматривать, в особенности поскольку речь идет о женщине, как сгусток самой доброты. Подобно тому как чувство сострадания является наиболее конденсированным выражением, или наивысшей концентрацией, чувства солидарности, оно является таковым же относительно доброты, наиболее сознательным воплощением женской доброты. Со всем тем не сама по себе доброта является нравственным правилом, ибо она, как уже было сказано в самом начале этой главы, – лишь психологическая подпочва, на которой нравственные правила лучше (легче) всего культивируются, образуя собою уже психологическую почву (не подпочву) для образования себя в духе нравственного закона, или этических принципов истинной человечности. Лишь в этом наиболее конденсированном, наиболее концентрированном, наиболее сознательном своем воплощении в сострадательном чувстве доброта выступает как нравственное правило. Ведь все нравственные правила – сознательно воспитываемые в себе человеком чувства, тогда как доброта присуща человеку, в частности женщине, от природы, и от его воли не зависит. И если женщина чувствует жалость к поверженному врагу, и не только когда он испытывает физические страдания, но и душевные, испытывает, например, унижение, если в ней самой оскорблено чувство собственного достоинства, не мирящееся с оскорблением его, этого человеческого достоинства в другом, в ком бы то ни было, то какова должна быть сила сострадания нежного и доброго женского сердца не к другу даже, а просто к человеку (не врагу?). Прежде всего сострадание движет людьми в борьбе за добро – сострадание к угнетенным и порабощенным, к униженным и оскорбленным, к «бедным людям», к «Неточке Незвановой». И кто в состоянии отрицать, что такое сострадание мы встречаем в женщине неизмеримо чаще, чем в мужчине, что женское сердце в этот отношении, как, впрочем, и во всех других, более ранимо, чем мужское.

Можно было бы в этом уподобить женщину ребенку, если бы дети не были сплошь и рядом жестоки по неразумию. Женщина – тот же ребенок, но в высшей степени разумный, следовательно, в высшей степени человечный ребенок. Сама женская красота, как уже говорилось, вопиет против жестокости и против унижения человеческого достоинства в ком бы то ни было. В этом усматривается и специфическое чувство собственно женского достоинства. И как сильна в сознании человеческом, в особенности же в сознании мужчины, эта связь красоты женщины с красотой нравственной, как слиты и нераздельны в нем и та и другая красота, очень хорошо показал не кто иной, как Л. Н. Толстой в своем маленьком, но знаменитом рассказе «После